Во времена поступательного движения советского народа к светлому будущему по окончании учебного года старшеклассники в течение нескольких недель занимались общественно полезным (бесплатным) трудом — “производственной практикой”. Так, восьмилетку мы завершали уборкой мусора, оставленного неким съехавшим учреждением. Как выяснилось потом, Минскпроект освобождал встроенные помещения по ул. Коммунистической для размещения в них городского Дома бракосочетания.
Мы бродили по огромным, заполненным солнечным светом комнатам, раскрытым в пойму реки Свислочь: красивейшее, как нам говорили наши учителя, место Европы. Вокруг следы неизвестной, загадочной жизни: обрывки чертежей, горы бумаг, на стенах эффектные фотографии зданий и автомобилей, пейзажей и девушек, огромные календари, россыпи кнопок, скрепок и перьев, огрызки карандашей, сломанные циркули… Позднее нечто подобное я увидел в фильме Андрея Тарковского “Сталкер”. Солнечные потоки, заливающие высоченные залы, раскрытые в зелень парков и скверов вчерашнего детства, — таковы мои первые впечатления об офисе.
Лет через шесть уже студентом-старшекурсником я познал офис “изнутри”: на преддипломной практике довелось работать чертежником в Моспроекте-3. Наша мастерская занимала старинный особняк в самом центре Москвы на Софийской набережной напротив Кремля. Рядом находилось Британское посольство, за которым угрюмые дяденьки с армейской выправкой из комнаты, напичканной радиоаппаратурой, денно и нощно вели свои наблюдения. Мы же и без всякого спецоборудования видели, как шикарные иномарки привозят британских дипломатов, иногда вусмерть пьяных. Но больше всего меня, советского отличника, поражали счастливые, радостные лица ярко разодетых индусов, шумными толпами осаждающих “осиное гнездо империализма”. А как же национально-освободительное движение порабощенных народов против колонизаторов? Где, я вас спрашиваю, классовая ненависть к эксплуататорам?
С такой социально-политической кашей в голове по широкой парадной лестнице поднимаюсь в холл-рекреацию второго этажа, со всех сторон окруженную комнатами-офисами. Они битком набиты старой рухлядью: столами с чертежными досками, такими же шкафами и стульями, пугающими своими формами допотопными кульманами.
Архитектурная бригада, в которой я прохожу практику, занимается проектированием многоэтажных гаражей: тоска зеленая. А вот рядом за стеной — мастерская имени Ивана Владиславовича Жолтовского. С замиранием сердца, на ватных ногах робко захожу в огромную комнату: здесь работал классик советской архитектуры. На стенах поражающие своими размерами черно-белые фотографии шедевров Жолтовского. И хотя сталинский ампир мне глубоко чужд и даже враждебен, я понимаю, что это работы мастера. Посередине комнаты возвышается гигантский макет так называемой Новой Третьяковской галереи (сейчас это Выставочный комплекс Союза художников России на Крымской набережной). Господи! Какой совковый примитивизм!
Жилой дом Жолтовского на Манежной площади называли “последний гвоздь в гроб конструктивизма”. Как же тогда “пригвоздили” своего учителя его последователи! Или это торжество справедливости: вот и воздалось Жолтовскому за охаивание авангардистов-формалистов? Прошли десятилетия, и теперь я понимаю: никакого отношения “деяния” учеников к архитектуре Жолтовского не имеют…
Все проходит, в том числе и непростые, но счастливые студенческие годы. Я мечтал об архитектурной науке, но для получения опыта практической деятельности оказался в Белгоспроекте. Думалось, производство это ненадолго, оказалось, навсегда. В комплексной мастерской, куда я был направлен, работало около ста человек (архитекторы, конструкторы, сантехники, электрики, сметчики, копировщицы). В двух огромных комнатах, утрамбованные, как селедки в бочке, за столами с чертежными досками по трое в ряду сидели и творили проектировщики. Теснота неизбежно порождала мелкие, а порой и крупные конфликты, которые то вспыхивали, то затухали, чтобы вскоре разгореться с новой силой. Специфическим было отношение и к молодым специалистам, этакая “дедовщина”, когда старшие архитекторы, воспринимавшие нас, молодых, как потенциальных конкурентов, стремились показать, кто есть кто. Школа выживания под названием “Белгоспроект” работала, не зная выходных. Низкий поклон ей за это: прививка на стойкость, сопротивление внешним обстоятельствам была сделана своевременно и потом не раз выручала. Ежедневная работа бок о бок давала реальную возможность изучать чужой опыт: разные личности, разный подход к жизненным ценностям, архитектуре, карьере, морали. Слава Богу, было из чего выбирать; причем учеба могла быть и от противного. Главное — желание учиться. И вот здесь наши комнаты-казармы помогали в быстрейшем архитектурном взрослении.
Реорганизация института (в мастерской остались только архитекторы и конструкторы) совпала с началом “эпохи кульманов”, которые вытесняли легендарные рейки из оргстекла с латунными роликами — этакий “писк моды” середины 1970-х. Все архитектурные бригады мастерской теперь сидели в одной огромной комнате, но уже разделенные перегородками-подрамниками на отсеки-закутки, что давало право на какую-то приватную жизнь. Мы по-прежнему были вместе, и по-прежнему можно было учиться друг у друга, что и как делать (или не делать). К началу 1980?х кульман стал основным инструментом архитектора, хотя оформление многочисленных конкурсных проектов выполнялось по старинке, вручную, на метровых подрамниках, и это отнимало львиную долю отпущенного времени. Лишь лет через двадцать, с появлением компьютеров и соответствующих программ, ситуация кардинально изменилась: компьютеризация ускорила и качественно изменила “подачу” проектного решения. На поиски архитектурного образа высвободились огромные временные ресурсы. Вместе с тем визуализация вызвала к жизни новое явление: произошла подмена композиторства (способности придумывать архитектуру) умением выполнять технически сложные компьютерные модели, эффектно поданные (проданные) заказчику. Очевидно, и через такой этап развития проектирования нужно пройти, переболеть этим.
Каким же видится современный офис человеку, всю жизнь просидевшему “за доской”? В подавляющем большинстве мы продолжаем трудиться в старых, построенных 35–60 лет назад зданиях, где основным критерием было обеспечение нормативной освещенности рабочего места, достигаемой, как правило, электроосвещением. При работе с компьютером это требование отпадает. На мой взгляд, ближайшее будущее за многопролетными (до 30 метров глубиной) едиными, универсальными, трансформируемыми (с помощью перегородок) пространствами. Таким путем идут все экономически развитые страны. И главное, практикуемое ныне “побригадное расселение” (каждой бригаде своя комнатка) не способствует творческому росту молодых архитекторов: им элементарно не хватает ни жизненного опыта, ни примеров для подражания. Они не знают, что происходит рядом.
Чем старше я становлюсь, тем чаще с благодарностью вспоминаю своего первого ГАПа Абрама Григорьевича Духана. Многое из того, что говорил этот признанный белорусский архитектор, “дошло” до меня сразу (“Владимир, архитектор пьет только коньяк…”) и определило не только гастрономические пристрастия. Сегодня поражают глубина и мудрость его суждений об архитектуре, декларированных 35 лет назад. Понимаешь, что никакой интернет не заменит живого человеческого общения, взаимного обогащения учителя и учеников.
