А вы, друзья, как ни садитесь…
И. Крылов
С раннего детства живу с незабываемым видом на минский Дом офицеров. Мальчишкой обходил его, неизъяснимо проникаясь магическими сочленениями форм, разнообразием и гармонией контуров и пропорций. Казалось, общаюсь один на один с неким отнюдь не бездуховным существом… И сегодня, после определенного проникновения в таинства зодчества, для меня остается непревзойденным художественным феноменом нашей архитектуры то, что я назову…
Квартет искони завлекал, собирал в качестве своего вначале еще слабо понимающего суть происходящего внимателя весь практически одноэтажнодеревянный Минск. Хотя у каждого была своя партитура, он гармонично выражал тему единения принципиальных сфер национальной жизни и благополучия – Правительства, Армии, Искусства, Науки.
…Прибывших в белорусскую столицу фактически сразу должен был встречать, брать под свою эгиду Дом правительства, что открывался с главных ворот, можно сказать, всей страны – железнодорожного вокзала. Виртуозное исполнение этой партитуры и поныне, после перекройки генплана, после загона в угол акселератским окружением не может не восхищать. Выступы, консоли и консольки, выразительное остекление делают величественное здание экспрессивным, динамичным. Все говорит, что здесь происходит сложный, противоречивый процесс, который в итоге завершается согласием и выбором важного государственного решения, направленного на консолидацию и восхождение. Поэтому здание не замыкает, а напротив, открывает устремленность в будущее, олицетворением которого стала вылетная ось главной городской магистрали.
О том, что это будущее надежно защищено, убеждает Дом офицеров – надежный бастион, сродни средневековому замку, занявшему планировочно сложную, но ответственную и, как ему и положено, доминирующую высоту. Мы привыкли видеть лишь один из его фасадов, симметрично выходящий на оперативный для фотосъемки простор. Тем не менее, это творение кинематографично, точнее, музыкально, ибо не сразу раскрывает полифоничную игру своего монументального и одновременно сложного, даже пластичного, сродни замкам объема (фото 1). Это истый мастер-класс, куда следует студентов водить. Могли бы и туристов, специалистов из любых стран завлечь, если бы не обструкция его сначала двором с самиздатскими гаражами, а ныне невнятным ангаром. Так великолепная глубинная композиция стала задворками (фото 2). Так мы, видать, окончательно лишили себя удовольствия созерцать, как уникальная в новейшей национальной архитектуре лестница, собравшись в утробе цитадели, гордо распускается в мирный парк, на простор акватории реки (фото 3). Так что и она должна была подключиться в общий градостроительный аккорд. И тем акцентировать выход на авансцену следующую зодческую партитуру – Театр.
Он – величественный ларец, затаивший в своих драгоценных закромах волшебство преисполненного красок, музыки, движения действа. Его псевдониши сродни античным эдикулам, куда спешили чопорные, самонадеянные изваяния римлян. Но здесь они многозначительно пусты. И так создают своеобразный занавес, или многозначительную паузу, запрятывающую, потому и подвигающую, настраивающую на волнующую встречу с древнейшим, искони ритуальным и всегда непредсказуемым миром музыкального и хореографического творчества.
Этот своеобразный дуэт выражает житейскую мудрость относительно молчания муз в пору военного грохота. А в целом, создавая контрапункт в общем ансамблевом движении, он нацеливает из достойного настоящего в еще более плодотворное будущее, что традиционно связывается с достижениями науки. Значит, настало время и место соответствующей партитуре, которую с блеском исполняет здание Академии наук. Истый храм науки. После античности только знаковые храмы (Казанский собор Санкт-Петербурга, Святого Петра в Ватикане) позволяли себе столь величественную колоннаду, предпочитая коринфский, наиболее помпезный и статичный ордер. А здесь величавость при великой простоте, лаконичности. Активизируется тема, сдержанно, упруго, “оборонительно” начатая в Доме офицеров, и достигает выразительного динамизма. Своим разворотом, легкостью, “наступательной” устремленность ввысь и игрой просветов колоннада, кажется, открывает проникновение, причащение к Тайне, вселяет уверенность в ее постижении (фото 4).
…Так что друзья Квартета не только знающие себе цену виртуозы, но и “сидят” удивительно выразительно, точно, в полном художественном согласии. После всего этого язык не поворачивается назвать архитектуру застывшей музыкой. Истинная архитектура живее, подвижнее, темпераментнее всех искусств, для которых она и кров и сцена. Не зря время боится Пирамид. Уважительно оно, по большому счету, и к Квартету, художественный уровень которого вполне позволяет назвать его апофеозом советского конструктивизма, уникального явления мирового зодчества. Хотя в нем есть и другие уникумы. Как, конечно же, творчество, судьба Константина Мельникова. Его павильоны, гаражи, клубы, даже личностный дом свободны от “административного ресурса”, подвижны, не требуют особого места и тем более не ассоциируются друг с другом в зодческом контексте. Возможно, и поэтому его стезя была обречена с наступлением идеологического официоза и упорядочением, ранжированием всего и вся.
Конструктивизм Иосифа Лангбарда в этой связи можно назвать официальным. Он выстоял, благодаря государственной значимости исполняемых тем, что заставило несколько “дисциплинировать” вольготность авангарда. Но при этом удалось сохранить дух и букву конструктивизма с его чистотой творчества, непосредственной обращенностью к живому человеку и живому времени. Поэтому диву даешься, как смог Квартет уцелеть, пережить самую тяжкую эпоху для подобных настроений. И даже тогда, когда послевоенная архитектура “прогнулась” под натиском ваяний и лепнины, когда “женщины с веслом” беззастенчиво полонили все вокруг, прикрываясь лозунгами тотальной идеологической пропаганды и всесилия “социалистического реализма” (фото 5).
Внутренний накал и напряжение, с которыми сопровождалось становление Квартета, сохранили разве что бесстрастные документы, словно военные сводки. Видимо, последний и решающий бой произошел на предвоенном съезде белорусских архитекторов в апреле 1941 года. Его стенограмма хотя и не изобилует литературными изысками, но точна и доподлинна. Из нее видно, как нападки на Квартет вдохновлялись неустанными панегириками во славу “гениального зодчего всего прогрессивного человечества”. Квартет обвиняли за “грубые детали”, “к тому же неудовлетворительно выполненные”, за “увлечение гигантоманией”. Наконец, даже за “обнаружение единых принципов”, на что якобы указывали вертикальные пилястры. Особые идеологические баталии развернулись вокруг Театра, которому вменялось принятие и партийных съездов.
Здесь отличился один из делегатов, приехавший из Москвы, не ясно, правда, с какой миссией. Признавшись, что всего пять месяцев живет в Минске, он прямо-таки обрушился на Квартет. А Театр произвел на требовательного делегата “самое удручающее впечатление”: столбы, вертикали, выступы, “с которых кто-то сшиб скульптуру”. Однако наибольшее негодование вызвал интерьер: “Когда заходишь в театр и смотришь сплошную безыдейно барочную лепнину, и она обрушивается на ваше сознание”. Словом, буржуазное западничество, с которым мы покончили и кончаем после постановления ЦК партии, где ясно было сказано: “Товарищи, творите на основе классицизма и претворяйте эту классику в социалистический реализм”.
Лангбард вступил в самом конце, как бы завершая дискуссию относительно Квартета, да и, пожалуй, истой архитектуры в целом. Сделано это было артистично, мудро, дальновидно, потому как прямая оппозиция “генеральной линии” чревата была самыми печальными последствиями и для архитектора, и для его произведений. Тем более что неясно было: “покончили” или еще предстоит “кончать” с тлетворным влиянием.
“…Архитектура – это тоже политика. Хорошая архитектура – это хорошая политика. Плохая архитектура – это плохая политика. И надо помнить, что те, кто не знаком с учением Маркса–
Ленина и думают, что они сделают хороший дом, ошибаются…” Иначе как уничижительной иронией это назвать трудно. А после многочисленных и категоричных требований коллег еще более усилить тотальное идеологическое воздействие на всех, причастных к архитектуре, ни к чему не обязывающее слово “знаком” звучит явно диссидентски…
Впрочем, Лангбарда принципиально волнует другое. “Архитектор, стоя крепкими ногами на земле, должен одновременно обладать известной фантазией. Он должен не только учитывать современность, но и опередить ее”. Далее зодчий уверяет, что спешка, “работа с кондачка” в архитектуре зло и расценивает это как вредительство.
“…А белорусским архитекторам я хочу послать вот что. Я работаю здесь одиннадцать лет. Я имел здесь много приятных минут. Имею и разочарования. Насколько я знаю, ни один архитектор Белоруссии никогда не интересовался теми большими работами, которые делают по моим проектам… Я слышу много упреков по адресу моих работ. В отношении Большого белорусского театра эти упреки совершенно правильны. Даже наоборот. Я бы сказал, что они преуменьшены. Потому что это такое безобразие, когда я прохожу, я стыдливо отворачиваюсь от этого. Но из вас никто не знает, что театр делался без меня. Я только начал внутреннюю отделку, а потом работали без меня… Поэтому вы сейчас и имеете такое безобразие. Причем, все сделано безграмотно, некрасиво, уродливо… Я смотрел, как расписываются стены театра… Позвольте упреки вернуть, потому что этот театр я не делал…”
Вот он момент истины. Ибо проясняются не частности, но принципиальное воззрение мастера на зодчество. Оно, например, в многозначительном игнорировании темы “сшиба скульптуры” с его творений. В этой связи подлинность или, по крайней мере, приоритет эскизов с обилием таковой на Театре вызывают сомнение. Не исключено, они были сделаны, чтобы еще раз убедиться в неуместности их в Квартете. Чтобы в итоге отстоять кредо зодчего, основанное на непосредственном единении, созвучии Человека и Архитектуры, которая сродни Музыке, художеству выразительному, символическому. Поэтому в отсутствии изваяний у Квартета видится не просто аскетизм или упрямство зодчего. Это отказ, протест против излишнего посредничества скульптуры, монументальной живописи – искусств, как известно, изобразительных, в целом семантически однозначных.
Единственное исключение – памятник Ленину. Хотя без этого фактически религиозного, культового посредника, по определению, невозможно было обойтись. Тем не менее, и он предельно “приземлен”, ибо вождь никуда страстно не зовет, не указывает в несусветную даль, но внимательно, по-человечески всматривается в суету Вокзала, словно ожидая, встречая кого-то дорогого ему и тем усиливая ощущения динамичного тока пространства-времени, исполняемого Квартетом.
Иначе говоря, он оригинально воплощает актуальную тогда в демократической архитектуре идею “перетекающего пространства”, предполагающего Человека вольного, независимого, открытого бытию. Это исполнено и на градостроительном, и на локальном уровнях. Отсюда все эти выступы, консоли, акцентированные балконы и козырьки входов, колоннады, соединяющие здания и их основания, “пятый фасад” с безмерностью неба, “фасада шестого”, соразмерны человеку, уважительны к нему именно благодаря своей визуальной весомости, убедительности. Все это действительно, как увлекательное музыкальное произведение, для которого нет изоляции “внутреннего” и “внешнего”. Но есть неповторимое свершение подвижной гармонии по замыслу квартетмейстера – ансамбль. Имеющий глаза да увидит, как анданте (умеренно медленно), но и маэстозо (торжественно, величаво) осуществляется эта благородная темперация, точное установление высоты и количества зодческих “звуков”.
Именно поэтому в друзьях-товарищах есть полное согласие, несмотря на их брутальность, весомость и немалые расстояния между ними. Теперь былые упреки в гигантомании кажутся нелепыми. Просто автор не только хотел, но и смог “учитывать современность”, дабы “опередить ее”.
…Вот почему нынешние бронзовые изваяния, беззастенчиво взобравшиеся и занявшие заведомо свободные и поэтому преисполненные особого художественного содержания детали, воспринимаются некой временной транспарантной и гламурной бутафорией к инициации обновленного Театра. При этом нет нужды говорить о пластике, композиции, масштабе, тематике этих “друзей”, о схожести, скажем, Аполлона с той одноименной гипсовой головой, что с незапамятных времен рисуют абитуриенты архитектурного факультета. Возможно, кому-то нравится, не исключено, многие привыкнут. Однако всякий раз пытливым и внимательным придется объяснять природу “подсевших” к Квартету. Благо прямо под ногами есть “визитки” от оригинала (фото 6).
И зачем тогда обещания преследований по закону за нанесение вреда, порчи памятникам? Или это шалопаям с баллончиком краски для эпатажного самовыражения? А если “сшиб скульптуры” с Театра – будет ли это порча памятника?.. По крайней мере, литой, как водится, “охранной грамоты” я на Театре не нашел. А на сторонних приступках, композиционной галерке – память о самом Авторе, ведь этот театр он уж точно “не делал” (фото 7).
Квартет непринужденно обнаруживает любую фальшивую “ноту”, тональность. Например, надписи сродни входу в метро. Зодческие творения такого класса не нуждаются в подобных бейджиках (фото 8, 9). Это видно и на могилевском партнере Квартета, где фирменные козырьки лангбардовских входов торжественно чисты, архитектурны, монументальны, самодостаточны
(фото 10).
В пору реального всесилия Аполлона в таких ситуациях спрашивали: кому это выгодно? Более важно, тем не менее, понять, кому это не выгодно: и руководству страны, и подростку, еще только понимающему, с чего начинается Родина. Еще только чувствующему, что она складывается из всего культурного достояния, которое является таковым исключительно благодаря исторической и художественной правде, то есть уникальности. Патриотизм – это всегда момент истины. Плохая, лживая архитектура – плохая политика, каким бы реализмом она себя ни называла. И поэтому она не терпит откровенных обсуждений, конструктивной профессиональной критики.
А на том предвоенном съезде в пропитанной, казалось бы, догматичной идеологией, выстроенной по “генеральной линии”, атмосфере шли дискуссии по сугубо профессиональной проблематике. Даже критика Квартета и иже с ним, как ни странно, также свидетельство тому. Поэтому и рекомендовалось развивать плодотворную критику, которую ни в коем случае нельзя рассматривать как нападки и сведение счетов. Выходит, мы еще не выполнили предначертаний наших коллег семидесятилетней давности. Как назвать этот реализм – безразличным?..
Сегодня такая антигражданская позиция как никогда изживается, причем повсеместно, где задумываются о национальном самосознании. Не зря же и центральные СМИ России уделяют так много внимания дебатам и протестам в Санкт-Петербурге по поводу только еще возможности изменения исторического силуэта города предполагаемыми новостройками. В Москве действует всамделишный архитектурный дозор: недавно 50 независимых москвоведов обратились к генпрокуратуру, защищая старинные постройки. Может, и нам ответственную службу создать с памятной еще аббревиатурой – ОБХСС – общество борьбы с художественными самосудом и стихией. Поскольку и глава нашего государства в последнее время направляет архитекторов именно на внимательную, адресную работу с зодческим контекстом.
P.S. На афинский Акрополь регулярно подвозится мраморный щебень – на сувениры. Бери сколько унесешь. Но и нагнуться охрана не даст за камушком, что находится за специальным барьером. Ведь не исключено, он из израненного тела Парфенона, следовательно, должен скрупулезными стараниями реставраторов вернуться на свое место, которое в любом случае не отдадут чужеродцу. И даже не думают восстанавливать утраченную статую Афины или руки у Венеры Милосской. Как не помышляют дописать хоть ноту Чайковскому, слово Пушкину, мазок Шагалу. Египтяне же давно мечтают вернуть некогда похищенный британцами нос Сфинксу, ибо он исконный, единственный, истинный.