Эти краткие заметки не претендуют на полноту охвата темы или глубокий анализ. Они лишь “памятные записки” опыта – о времени и о нас в нем, о тех, кто работал в профессии в 60–90-е годы прошлого века. На советскую архитектуру, в которой вопросы эстетики всегда тесно увязывались с идеологией, политикой и экономикой, это время наложило свой отпечаток.
Моя работа в проектном институте “Севзапгипропищепром” (Белгипропищепром) пришлась на шестидесятые – восьмидесятые годы. До этого 8 лет трудилась в ведущем институте “Белгоспроект”, где участвовала в разработке комплекса общественных и жилых зданий по ул. Толбухина, в проекте частичной реконструкции и капитального ремонта ГАБТ БССР (автор проекта) и др., поэтому область деятельности – проектирование промышленных зданий – была для меня новой. Но я и не предполагала, что попаду в абсолютно иные условия.
“Эпоха застоя” унаследовала проблемы, и ранее существовавшие в промышленном строительстве. Неповоротливая строительная индустрия, отставшая от мирового уровня на десятилетия, мелочная регламентация со стороны чиновных структур, система тотальных запретов – отличительные приметы времени. Язык архитектуры был насильственно обеднен, доведен до схематизма. Из этого времени никто не вышел без потерь.
Надо сказать, что в архитектурной иерархии сложился стереотип промышленной архитектуры как утилитарной, второсортной. В ведомственных институтах, где приоритет технологии был неоспоримым, вопросы архитектуры отходили на второй план. Вообще работа “архитектора при ведомстве” – малоизвестное пространство советской архитектуры. И заметки эти – свидетельство архитектурной жизни в области не столь парадной, малознакомой, потому что большинство наших объектов оказалось за пределами Белоруссии – в России, республиках Прибалтики и Средней Азии. Возможно, они будут интересны как малый фрагмент в общей мозаике архитектуры 1970–1980-х гг.
Время и место – ключевые категории для понимания роли архитектора в строительном процессе. В те годы престиж профессии был подорван. Это отразилось даже в факте переименования Комитета по делам строительства и архитектуры, а заодно и журнала “Строительство и архитектура Белоруссии”, что как бы указывало архитектору его место – не “главного строителя”, а фигуры второстепенной. Работая в Петербурге, этом наименее советском городе России, в республиках Средней Азии и в Прибалтике, мы видели другое отношение к профессии. Здесь авторитет архитектора, как и требования к архитектурным решениям, были традиционно высоки. И это обязывало. Тем более что размещались объекты в городской застройке (как производства экологически безопасные), а не в промышленных зонах городов.
Как известно, архитектура – профессия зависимая, а в ведомственном институте – зависимая вдвойне. Помимо объективных факторов, влияющих на творческий процесс, существовала зависимость от того места, которое отводилось архитектору в сложившейся структуре взаимоотношений: главный инженер проекта – технолог – конструктор – архитектор и т.д. В гражданских проектных институтах и даже в промышленных институтах системы Госстроя архитектору нет нужды доказывать свое право и обязанность соблюдать определенные эстетические требования. Но в ведомственном институте, где технология традиционно считалась специальностью профилирующей, право на партнерство предстояло завоевать. Ведь профессиональные интересы технолога и архитектора во многом не совпадают. Здесь мы оказывались в зависимости от многих специалистов, от их желания сотрудничать. Подчас трудно было объяснить технологу, смежнику, иной раз собственному начальнику, озабоченным лишь сроками, что существуют задачи чисто архитектурные. Стремление уйти от штампов, безликости, творческий поиск здесь не только не были востребованы, не поощрялись, не стимулировались, но виделись помехой – серость была привычной и ненаказуемой. Надо было учиться умению убеждать и побеждать, привлекать к со-трудничеству и со-творчеству, гибкости и дипломатии. Ведь наша работа – не “бумажная архитектура”, а архитектор – не свободный художник, он не может работать “в стол”. Он хочет видеть свои работы реализованными, не искаженными в результате бесконечных согласований и утверждений на всех властных уровнях. И он несет моральную ответственность за то, что строит. А право диктовать решения, делать свою работу профессионально должен завоевывать каждый день.
Мы овладевали теорией архитектурного конфликта – компромисса на практике. Это была хорошая школа, жаль только сил и времени, отнятых в ущерб творчеству.
Реальностью того времени была индустриальная обезличка, которую диктовала существовавшая строительная база. На всем пространстве огромной страны каталоги стройматериалов и изделий предлагали скудный перечень стеновых панелей и простенков плохого качества (обязательных к применению) и столярных изделий, убогий выбор отделочных материалов. Таков был весь арсенал изобразительных средств. А ведь материал диктует форму, характер пластики. О монолитном железобетоне мечтать не приходилось. Многие мои собратья по цеху еще помнят карикатуру в газете “Моспроектовец” на архитектора, сотрясающего клетку 6х6, в которую был заключен.
И все же в своих проектах мы пытались уйти от стереотипов, от упрощения-уплощения. В поиске средств выразительности иногда помогала изобретательность. Так, в проекте административно-лабораторного корпуса в г. Нарва, Эстония, была удачно использована заводская опалубка ненесущего ригеля для витрин магазинов. Переармировав ее для несущей консоли, удалось достигнуть эффекта “парения” консольной плиты верхнего этажа над остальным объемом здания (архит. И. Березкина, констр. М. Шепелевский). Эта маленькая хитрость была оценена эстонскими коллегами.
Архитектурной выразительности объема здания главного корпуса предприятия в Ленинграде добились, использовав монолит в угловых элементах завершения (ГАП И. Березкина, констр. Л. Стернинсон, технолог А. Юруц). Комплекс зданий размещался в общественном центре Калининского района, в соседстве с двухзальным спортивным комплексом, техническим лицеем, 12-этажными жилыми домами. Потому была принята форма плана в виде замкнутого прямоугольника с периметральной застройкой и внутренним транспортным двором. Совместно с технологами удалось упорядочить вывод труб от шести пекарных печей (с неизбежными растяжками), визуально уподобив их водосточным трубам на дворовом фасаде главного корпуса. Это тоже маленькая победа.
“Сопротивление материала” иногда дает импульс, толчок в решении всего комплекса задач, где на первый план выходит функция – логика технологического процесса, каждый раз нового и требующего изучения. Будь то производство эндокринных препаратов, кондитерская фабрика или полиграфическое производство. Здесь нет специализации, задачи постоянно меняются. Но в этом есть и свои преимущества. Сложная технология современного пивоваренного производства, к примеру, позволяла создавать выразительные объемные композиции. Особенности регионов ставили новые задачи. В республиках Средней Азии потребовалось изучение расчетов солнцезащитных устройств, которые помимо основной функции – защиты от инсоляции – обогащали пластику фасадов (комплекс предприятий в г. Чарджоу, Туркмения, пивоваренный завод в г. Андижане, Узбекистан; архит.: И. Березкина, И. Бойцов).
Конечно, бывало трудно. Напряженная работа, авральные сроки, эмоциональные перегрузки. И непростая борьба за сохранение замысла на всех стадиях проектирования, с волюнтаризмом строителей, даже на самых высоких уровнях. В споре-конфликте с министром строительства Литвы главный архитектор г. Вильнюса взял сторону автора проекта (предприятие в Вильнюсе, архит. И. Березкина). Трудности закаляли, формировали характер. Учили умению принимать решения и отстаивать их. Давали решительность при согласованиях на всех уровнях, при защите проектов на градостроительных советах Ленинграда, Минска, Таллинна, Вильнюса. Сейчас, с некой временной дистанции видно, какие требовались усилия, к каким ухищрениям, компромиссам приходилось прибегать, чтобы не утратить главное…
В те годы в институте работала команда архитекторов, людей неравнодушных, ответственных, старавшихся поднять планку проектных решений. Игорь Бойцов, главный архитектор АСО-1, много сделал для изменения отношения к труду архитектора, пытался раздвинуть рамки дозволенного. Тонкий вкус, умение работать с интерьером, внимание к деталям отличало С. Корчика. Институт оказался хорошей школой для Т. Пукач, Ю. Куницына, А. Факторовича, рано заявивших о своей способности работать самостоятельно. Несколько лет плодотворного коллективного труда связано с именами конструкторов В. Боровского, М. Шепелевского. Были энтузиазм, увлеченность, дух индивидуальной ответственности. Мы пытались изжить давний комплекс “архитектора при ведомстве”. И все мы были молоды. Прошедшая в 1972 г. в Доме архитектора выставка работ института показала и обширную географию объектов, и наши попытки избегать шаблонов, безликости.
Надо признаться, привлекала география объектов, дававшая возможность много увидеть, почувствовать, понять. Сотрудничество с заказчиком, подрядчиком обогащало персональный опыт, давало новый масштаб. И учило тактичному отношению к существующему архитектурному контексту, чувству у-местности. Так, работая в Прибалтике, старались не нарушать стилистическую общность застройки, сохранять ее целостность. И это не раз отмечалось при согласованиях и утверждениях проектов.
Сложные задачи ставила, но богатые впечатления давала работа в Ленинграде. Так совпало, что несколько объектов находилось по трассе Таллинн – Ленинград, в том числе в городах Нарва, Эстония, Тихвин и Кингисепп Ленинградской области. Это была школа архитектуры, наглядные уроки мастерства, гармонии. Впитываешь великолепие памятников архитектуры, где все, даже камни, воспитывает душу, – и думаешь… Как добиться такой гармонии, чистоты? Сегодня, вспоминая те годы, видишь не только маленькие победы, но и собственные промахи. Были и разочарования, и неудовлетворенность, удручало низкое качество строительных работ, в том числе в Белоруссии. И хотя у нас не было возможности явиться первооткрывателями, все же мы старались делать свое дело честно.
Насколько успешной была наша работа? Судить не нам. Но по тому, как принимались наши проекты на градостроительных советах и в ГлавАПУ Ленинграда, Таллинна, Вильнюса, надеюсь, что-то все же удалось. Проект предприятия в Клайпеде (Литва) был номинирован на Государственную премию Литовской ССР. Не раз отмечалось высокое качество проектных решений. Наши проекты в какой-то степени стали лицом института, работали на его репутацию. Высоко оценивались работы института при демонстрации на всесоюзных семинарах и совещаниях. И если были удачи, пусть это будет вкладом белорусских архитекторов в советскую промышленную архитектуру. С позиций сегодняшнего дня и тех перемен, которые произошли в обществе, представляется, что нам, пожалуй, посчастливилось. Этот короткий 15-летний период работы в крупнейших городах бывшего Союза, в странах Прибалтики уже вряд ли повторится.
Мы принадлежали своему времени с его высокими устремлениями, дисгармоничностью и тотальной регламентацией. Быть может, живи мы в другую пору, удалось бы полнее раскрыть свой творческий потенциал, смогли бы, как говорил Константин Мельников, “…больше прислушиваться к интуитивному чувству и беречь его чистоту от каких бы то ни было установок и формул”.
Когда пришло время больших перемен, в 1990 г. я вернулась к проектированию общественных зданий. К сожалению, свой крупный проект культурно-просветительного и оздоровительного центра с киноконцертным залом и бассейном в г. Бобруйске, который разработан совместно со специалистами ленинградских институтов “Ленгипротеатр” и “Ленгипрогор”, мы защитили в январе 1992 г., когда с развалом СССР и общим кризисом ему уже не суждено было осуществиться…
Что принесет новое время, время других технических возможностей и творческой свободы? Как смогут архитекторы распорядиться ею? Здесь хочется напомнить слова К. Мельникова: “Художник весь на виду, нельзя думать, что у него две жизни – одна для искусства, а другая так, для себя”.
P.S. Фото из личного архива. К сожалению, в завершенном виде мы редко видели свои постройки: участие главного архитектора проектов в приемке зданий считалось необязательным.