Помнится, как впечатлила меня многоликая вода в Зоне, что нам гениально преподнес Андрей Тарковский. Особенно у легендарной Комнаты Счастья, где она представала и мистической стоячей лужей, и магическим подвижным водопадом, взявшимся невесть откуда. Перед ними и усадил режиссер, сидят неподвижно, замерли, словно символические изваяния, странные паломники – и циничный писатель, и скептический ученный, и, конечно же, немногословный трепетный сталкер. Многозначительно замер и сам кадр - с не то с «живой», не то с «мертвой» водой, в которой и отражается человеческий триптих со своими думами-исканиями. Они, в свою очередь, изливаются, сливаясь с нашими помыслами, чаяниями, проистекая зачастую самыми неожиданными круговоротами воображения.
Вот и меня понесло этим течением, ведь даже и не видавшие девятый вал все мы - аква-зовские. Ибо зов предков заставляет нас садиться трепетными аленушками у водотоков, погружаться, по сути, в темный омут собственных дум. А если прижала еще и жара нестерпимая…
Памятники, и те и льнут к брегам водоемов, к любым, хотя желательно прохладным акваториям. Даже сфинксы, кажется, специально, перебрались с раскаленного брега-песка извечного Нила на гранит северной Невы. И дивятся, что это в такую жару неистовствует Медный всадник, дум великих полный. Кто ж его осадит?
Ан, нет. И он спешился-уселся на противоположном берегу - старческой уже спиной к открытому «окну в Европу». Как бы коварным сквозняком не проняло. Зато теперь с ним запросто, по-панибратски всяк желающий садится.
Поэты-пииты, сталкеры в мир воображения и символов, те особенно льнут к воде-току. Дабы помимо влаги – глотнуть, испить вдохновения непрестанного движения-перелива. А с ней и на чужбине, в далеком далеке они чувствуют, как у себя дома.
Минск, например, вполне гостеприимен, поскольку в нем, даже столь далеком от морских треволнений (или, может, именно поэтому), им есть-дают место встать-присесть.
…Вот Александр Сергеевич, больной «страстью к перемене мест» навестил Минск. Вреден север для него. Восторженно сидит в «пиджаке» на бреге, думается ему, Невы, где, может, родились и вы. Потому как и прибрежный зимний-ледовый дворец тут как тут. И мосты, пусть не разводные, но не подводные же…
А, может, это сказочное лукоморье? Вот и дерево. Правда, не дуб. Еще не посадили? Или уже вырубили? Про золотую цепь уж и не спрашиваю. Да и кот ученный, видимо окончательно ушел налево, рассказывая сказки про то, как чиста-полезна вода водопроводная. На том и сидит. Со всеми вытекающими оттуда последствиями. Главное, никому дорогу не перебегает и запруды не ставит.
Не поэтому ли пиит такой растерянный, недоуменно руками разводящий? Не кот, гуляющий сам по себе докучает его. Посадили его с гусиным пером в руке, словно с «паркером», а чернильницы нет. А, может, высохли чернила-то, испарились на летней жаре... Дотянуть бы до осени, пусть даже и не Болдинской. А пока жарко, но раздеваться не прилично – дамочки вокруг прогуливаются, не исключено «самых честных правил». Разве что «цилиндр» снять. Главное, бакенбарды на месте – ныне только по ним многие и узнают.
…Алексей Максимович Горький – следовательно, берег Волги. Или город на Каме, «где - не знаем сами». Запросто в одной рубахе всматривается в «седую равнину» и не может скрыть свое недоумение: раньше здесь же, неподалеку стоял во весь рост, а теперь посадили. Правда, молодым, еще только допонимающим, как звучит «человек», что такое творческое полноводье.
Может, поэтому и нет вообще никаких опознавательных знаков у «буревестника революции». Как у незнакомки, что в нарушение правил торговли увесисто и надолго уселась на самом бойком, хотя и солнцепечном месте. На старуху Изергиль не похожа, но все равно и ее жалко: безнадежно предлагает поменять стакан пережаренных на площади-сковородке семечек на глоток воды.
Словом, нет ни некогда знаменитой широкополой шляпы-сомбреро, ни увесистой трости и курительной трубки. Впрочем, место посадки диктует здоровый образ жизни. Да еще дети. Поэтому приходиться терпеть и анонимно, исподтишка сквозь безразличную листву наблюдать, как у них жизнь бьет ключом. К тому же все равно никто не признает – далеко не герой этого времени. И никто не подсядет почитать хоть что-нибудь из вечного или текущего.
Но это еще не так, или даже почти не горько.
В последнее время удивляет и без жары допекает другое. Немолодая, спокойная, не то, что Волга, Свислочь и не претендующая на мощь «седой равнины моря» вдруг также вынуждена терпеть. Больно смотреть, как исчезает пусть и скромный белорусский простор-перспектива, как становится трудно дышать. Властно наседают по нечестному приговору глухие-сухие ко всему «тучи». Буревестник же сюда вряд ли залетит.
Да еще под улюлюканье неких несуразных мутантов, что, не спрашивая на то никого, расставились-уселись друг на друга, словно на эпатажном пикнике, для которого наш город – проточная обочина. Сразу резко похолодало.
Рядом – лихой коняга, посматривающий на всех свысока. Такого просто так, за зря, даром не посадишь. Да и не поставишь тоже. Ибо вся наша жизнь игра, театр, а у кого-то еще и цирк, да с хорошим буфетом и не только. А простой, нормальный человек - это звучит здесь далеко не гордо. До дна ему, конечно, далеко, но чувство унижения есть. Мелеем.
Видимо, именно этого нашествия и сторонится-избегает Янка Купала. А также претит ему, что невдалеке аналогично втихую взгромоздилось на самый высокий и красивейший свислочанский берег. Такое и так посадить!.. Куда только смотрела милиция?..
Здесь бы гордо привстать в бронзовом седле стародавнему князю-защитнику, следящему, не придет ли жестокий ворог в очередной раз сжигать град Менск, что исстари соединил брега Немиги и Свислочи…
Кстати, в богатой ратными подвигами столице Беларуси, фактически нет ни одной, понятно стоящей, конной статуи, не считая, думается, ненадолго приезжей с цирковыми гастролями. Да еще одной, что пришла-таки на водопой. Под седлом и без всадника. Видать, прямо с ристалища или после изнуряющей Погони. Или с тихого Дона. Уставшая, податливая, тихая - усаживайся любой Мелихов.
…Короче, не сидится поэтому народному поэту-песняру. Встал во весь рост, полагая, желая, чтобы и у нас истый поэт был больше чем поэт, а не только памятник. Гордо отвернулся от происходящего и готов удалиться в одиночку, идет без всякой грамады - посидеть-подремать с вещими с нами где-нибудь на Кургане до иной поры, до другого времени.
Вот только купаловским музам все нипочем. Вольготно, игриво увлечены они свои языческими обрядами. Буквально купаются в своей поэтической стихии. Молодые еще. Им что сидеть, что лежать-валяться, что плыть по волнам беспроблемных влечений и естественной страсти…
Молодой, но не пышущий здоровьем Богданович предпочитает, силится все ж таки стоять: а вдруг освободится родной берег от никакой застройки и откроется доступ к по-белорусски ненапыщенным водам Свислочи. Авось появится переправа-брод в «бурном потоке» железа на колесах.
Нет, не открылся долгожданный вид, почему и перешел на другое место. Но и там тот же поток, а за новоиспеченным громадьем кроткая река еще более недоступна, хотя до нее, что говорится, рукой подать. Правда, сегодня далеко не каждой. Оттого и демонстративно скрестил свои руки Максим и многозначительно повернулся спиной к официально чопорному и столь типовому фонтану, которому восторгается разве что самовлюбленный нежданно-негаданный южанин иноземец Аполлон и иже с ними, думая, что творческая ствелолазурная струя исключительно под ним. Хоть ничего не понимает в местных водоворотах и подводных течениях. Но что ему? Здесь постоит - там посидит. А после него – хоть потоп…
Так что стоит-держится на своем по максимуму Максим, но внутренне взволнован: авось еще кого-нибудь подсадят.
Держится еще неподалеку и Марат Казей. Хорошо ему в теньке-прохладе пока еще целого сквера. Но и он не дремлет – авось, нахлынут девятивальные «уплотнители». Того и гляди – пересадят ни за что, ни про что. Оттого и держит гранату наизготове – только подойди! Чуть присел пацан от волнения, но не уселся же безразлично и безнадежно. Хотя подкрепления вокруг и не видно.
Истый «узник чести» Мицкевич демонстративно повернулся спиной к тюремно-замковой стене. И намека нет на дорогой сердцу Свитязь. Разве что литые, начинающие вянуть-засыхать водоросли. Зато в тени, как в потаенном уголке, присел поэт, вожделенно уйдя во внутренний кут текучих грез.
Или неугомонный в своих исканиях, неусидчивый поэт посчитал, что лучше его глаза пусть не видят… Вот только что? Не разгадываемая глубина потока мысли-воображения.
Есть о чем посидеть-подумать и Якубу Колосу. От жары демисезонное пальто само поехало. И его любимым детищам приходится сиднями сидеть на самом солнцепеке. Одной раскаленной ноги и то не остудить.
И знают с кого спросить за это.
Но им все как бы ни почем – истые белорусы.
Однако, где ты все-таки, полноводный батька Неман?
А вот Тарас Шевченко не находит себе места, не сидится неутомимому кобзарю. О чем думы, про что кручина его на гранитном пригорке? Не о дальних ли берегах-кручах над Днепром мечтается в «ссылке»? Не на Майдан ли увлекает поток душа?
А куда внутренне устремлен стоящий навытяжку Скорина? Уйдя на дальний «Восток», все ж таки смотрит на запад – за тридевять рек-морей, на чьих берегах упивался творчеством яркий космополит Возрождения и был вдоволь полит незамутняемым почетом. А здесь словно встал из удушливого окопа, сдаваясь на милость уже также утомленному солнцу. И сдается ему, что и оно, наконец-то, на извечно законных основаниях и безапелляционно заходит-садится. Хотя долго еще незримо останется в прогретом граните постамента, в барельефах берегов заметно помелевшей Полоты. Но пусть и она все ж таки согревает, и подпитывает каждого жаждущего знаний.
Летят самолеты – привет Скорине. Ведь он еще и как диспетчер на взлетной полосе - жестикулирует, определяя полет-посадку нерукотворным птицам, не знающим границ-запруд.
Все вроде бы при нем - и постылый, никогда не снимаемый берет и пресловутая книга, похожая на былую сберегательную, которую приходится держать и держать, без толку. Но не узнать его. Печальный какой-то. Напряженный. Изнуренный. Иссохший.
А ведь, судя по его же автопортрету, ничто человеческое ему был не чуждо. Как и автопортретному Рембрандту ван Рейну (с берегов Рейна, то есть) с фужером вина в руке и балагурной Саскией на коленях. Лучше бы и Скорину, многогранного Мастера так же посадили – живым, фонтанирующим творческим оптимизмом со своей любимой супругой-вдохновительницей Маргаритой, что осталась на других берегах и которой ему явно не хватает. Не по ней ли и сохнет? И пусть бы так и восседали всем на зависть. Что из него икону делать. Срок не вышел?..
(Окончание следует)