Белорусскую деревню я впервые увидела в 17 лет, на студенческой “картошке”. Послевоенную. Осеннюю, с осыпающейся листвой. Дождливую и туманную. Невеселую. Непраздничную. Абсолютно ахроматичную — все в ней было серым: дома, заборы, пуни, варывни, ватовки, штаны, спадницы, боты, платки, кепки; сосредоточенные, утомленные, привычно горькие лица без улыбок… Мы убирали, возили, силосовали “королеву полей”. Початки выламывали руками, затем стебли толщиной с руку здорового мужика рассекали серпами и топорами, затем их мельчили в самодельной силосорезке и сваливали в силосную яму, затем трамбовали в яме верхом на костлявых клячах. Без седел, но с удовольствием. Жили в хате деда Кошеля и бабки Кошелихи, живыми вернувшимися из сибирской ссылки (сочли кулаками). Спали на полу на соломе. Вечером на главной улице уступали дорогу коровам. Бабка готовила нам в русской печи, ели вместе с хозяевами. Все как у людей. А со мной, коренной горожанкой, знавшей деревню по Есенину, Бунину, Коласу, что-то происходило. Что-то стронулось внутри. Безрассудно, радостно, в странном тайном озарении я поняла, что вот она — та самая достойная, правильная, нет, не правильная, а праведная жизнь: в серых хатах, с пятнистыми коровами, с супоросными свиньями и ладными кабанчиками, с ежеутренним дымом из каждой трубы, со скудно родящей, требующей непрерывной заботы землей. И откровение это осталось со мной на всю жизнь — крестьянкой я, правда, не стала, но ощущение того, что по-настоящему живут на Земле, живут вместе с Землей, живут как соль Земли только крестьяне, вошло в меня на уровне подсознания. Наша же, всех остальных, жизнь — игрушечная, ущербная, неукорененная. Простите меня, но негласно я по сей день исповедую эту веру.
Побережье. Жители. Планировка
С этой верой я, уже будучи взрослой, оказалась в крохотном селении Побережье. На высоком, обрывистом, холмистом, покрытом лесом берегу Березины. Описать красоту этих мест невозможно, я и пытаться не буду. В Побережье в то время было 11 хат, в которых жили 21 взрослый (из них всего два пенсионера) и более 20 детей. Там не было электричества, радио, водопровода, канализации, магазина, ФАПа, школы… Не было даже колодцев, воду брали в Березине. Не было никаких улиц, дома стояли по одному, по два, по три на холмах, разделенных оврагами. К каждому двору или группе дворов был прокатан, тогда еще гужевым транспортом, свой подъезд. Все дома стояли высоко над рекой, а половина еще и далеко от реки. Воду из реки, в том числе для стирки, для мытья полов, для корма скотине надо было носить за 200–300 м вверх по крутому склону. Я это потом много лет делала — два ведра на коромыслах, а на шее верхом маленькая дочка, потом сын. Делала с радостью, с гордостью за то, что получается, как у людей, но на пределе сил. Зимой, как рассказывали, предпочитали топить снег. “Тетя Фэля, — спросила я свою патроншу, — почему Вы на самой горе хату поставили?” — “Это все Болюсь, он, когда по реке на теплоходе плывет, так от самого Мурова, от Бобра лампу в окошке видит. Старая хата у нас внизу стояла, там баня сейчас. Так он мимо плыл, а хаты не видел. Когда новую рубили, он велел здесь ставить”. Позже я и с другими жителями говорила, и всегда нелогичное для меня место хаты чем-то обосновывалось: видна река из окон, легче с реки было бревна коням таскать, от большого (теперь совхозного) поля хаты не видно… И хаотический план Побережья смутно, невнятно, но все же наполнился смыслом, зазвучал и для меня.
Двадцать лет мы ездили в Побережье каждый год, потом только навещали изредка. За эти годы там провели радио, электричество, телефон (именно в такой последовательности). На все нововведения жители реагировали с завидной оперативностью: в хатах моментально появились холодильники, стиральные машины, телевизоры, кухонные машины, электронасосы, соковыжималки, кипятильники, электромаслобойки. Стали подвозить сжиженный газ, в сенях разместились газовые плиты. Коминок с таганом в русской печи на глазах захирел. Малограмотное старшее поколение прекрасно во всем этом разобралось, научились не только пользоваться, но и ремонтировать. В тяжелых ситуациях выручали дети — они тоже еще не по-городскому многое умели сами. Жизнь расцветала. Но…
Но все, кого мы вначале застали детьми, уехали из Побережья. Большинство из них получили образование, обосновались в Москве, Минске, Борисове. Это случилось не спонтанно: тетя Фэля как-то рассказала, что отец в 1924 году забрал ее из школы, “бо няма чаго дзеўцы час марнаваць, рабіць трэба”. Она (девятилетняя) убежала “ў жыта”, плакала-плакала и поклялась: “Гасподзь высокі, як будуць у мяне дзеці, то ў адной кашулі буду хадзіць, усё прадам, а дзяцей вывучу”. И “вывучыла” — троих сыновей! Соседка ее Альжуня говорила мне: “Мои-то дети не будут, как я, работать, что вечером не знаешь куда руки приткнуть, так болят от работы”. И тоже выучила троих. И Леня выучила троих, объясняла: “Тут у нас усё добра, але ж рабіць няма дзе, работы добрай няма”.
Старшие при нас ушли на пенсию, состарились. Сегодня большинство уже на маленьком тесном кладбище на лесном холме. Мне не хочется говорить об этом, мне это больно, но только как воспоминания они являются мне.
Побережье. Типология поселений и межселенные связиПобережцы категорически не соглашались называть Побережье деревней — деревни Мурово, Осово, Черневичи были в полутора, трех, семи километрах по этому берегу, на другом берегу на пять километров вниз по течению было местечко Черневка, а Побережье — это два застенка — Зубровщина и Медведчина. Потому что жители их, Зубовичи и Медвецкие, были шляхтичами (я проверила потом — точно, есть эти фамилии в списке шляхетных белорусских родов). Попали их предки сюда после подавления восстания Калиновского, когда пана Раву (?) из-под Белостока переселили на Березину (из истории — тех, кто помогал правительству, награждали землями на востоке). Пан взял с собой двух своих арендаторов — католиков Медвецких и православных Зубовичей, сдал им, проверенным, в аренду свою новую землю, арендную плату Медвецким уменьшил, чем поспособствовал переходу Зубовичей в католичество. Так в православном Борисовском уезде сформировался крохотный папистский анклав. Часть земли арендаторы впоследствии сумели выкупить.
Как жили шляхтичи, когда я с ними познакомилась? Мужчины работали на реке бакенщиками, матросами, капитанами — по Березине тогда еще регулярно ходили баржи с лесом и со стройматериалами, — на лесопилке в Черневке, в совхозе, в Черневичах, механизаторами. Женщины помоложе тянули совхозную лямку, постарше — “рабілi каля хаты” (по-городскому говоря, были домохозяйками). До работы добирались на плоскодонках с одним веслом, на велосипедах, на совхозном автобусе, пешком редко — слишком далеко.
И занятые и незанятые в общественном производстве дома работали ежедневно и ежечасно. Тетя Фэля, как и все женщины, вставала с рассветом, в июне — в полчетвертого, доила корову “Цялушку”, рыжую, дававшую в день до 24 литров сладкого, вкусного молока, выгоняла ее в стадо, выпускала гусей, кур, свинью, кабанчиков, кидала кусок хлеба Тузику, потом “паліла ў печы”, готовила “снеданне” (блины, рыбу, сало, яичницу), бульбу свиньям, “застаўляла” обед, выметала из хаты песок, бежала на сенокос, на огород, в сад, “пераймала” корову, доила ее, стирала и т.д., и т.п. — до самой ночи. У мужчин были сено, дрова, “радоўка” в тот день, когда надо было пасти стадо, починка всего (лодок, “телевизоров”, заборов), ловля рыбы и т.д. Рыбы в начале нашего внедрения было еще много; самый и удивительный улов случился однажды у тети Анели— она полоскала белье с лодки, в это время подняла волну разворачивавшаяся баржа, и Анеле в подол закинуло щуку весом с килограмм. Разговоров было!
Хлеб и другие продукты (по минимуму, поскольку старались иметь все свое и очень этим гордились) покупали в Черневке. Летом на лодке быстро. Пока река была судоходной, один-два раза за лето к берегу причаливала сплавлавка, в которой можно было купить многие вещи длительного хранения и даже такой глобальный дефицит, как жестяные крышки и закрутки (!). Подросшие дети кое-кому привозили из Борисова деликатесы — свежее мясо, кур, батоны, вареную колбасу. Увозили сало, окорок, домашнюю колбасу, картошку, ягоды, яблоки, сухие грибы, мясные и грибные консервы. Помогали пахать, сажать, косить, убирать, во время отпуска — заготавливать дрова, ловить рыбу, пасти коров, собирать грибы. В чью пользу складывалось торговое сальдо, затрудняюсь сказать. Городские же внуки, которых я видела, не делали ничего, только позволяли себя обслуживать.
Дети в начальную школу ходили в Мурово по лесной тропе. Неполная средняя школа была в Черневке, а полная (при нас уже почти все ее закончали) — далеко, в Оздятичах. Туда надо было перебраться через реку, а затем идти километров восемь. Собирались группами и ходили. Проблемы были только в ледостав и ледоход. Наиболее ловкие хлопцы перебирались с опасностью для жизни, остальные селились у знакомых или просто пропускали занятия.
Тяжелее всего было с “медициной”. По мелочам ее никто не беспокоил. Во-первых, у каждой хозяйки в кладовой было полно “лекаў” — трав, почек, настоек, ягод, и плюс к тому, они знали заговоры от многих недугов. Рожали все женщины дома на полу с помощью соседок. Во-вторых, в Мурове и в Осово жили знахари и ведуньи, они спасали от рожи, лихоманки, испуга, змеиных укусов. В-третьих, в Черневке жила фельдшер. Мы, например, к ней обращались дважды. Правда, оба раза приходилось за ней посылать в лес ее сына — она грибы собирала. Когда было совсем тяжело, подключали райбольницу (в Зобашевичах — 18 километров), а то и тяжелую артиллерию — борисовские, минские и областные медучреждения. В 3-й минской больнице, например, тете Фэле, совсем было ослепшей, профессор Бирич вернула зрение, за что Фэля до самой смерти поминала ее добрым словом едва ли не ежедневно. Однако когда была необходима экстренная врачебная помощь, расстояние оказывалось решающим. Весной как-то мы приезжаем, а тетя Фэля говорит: “Ведаеш, Віталь першым снегам памёр”. Виталь был крепким мужиком предпенсионного возраста. — “Отчего умер?” — “Хто ж яго ведае, мабыць сэрца, бо быстра”. Впоследствии мы постепенно узнавали о смерти все новых представителей старшего поколения.
Побережье. ДорогиПервый раз мы ехали в Побережье из Минска с маленькой дочкой, с мебелью, продуктами, посудой, одеждой на крытом грузовике. Асфальт кончился в Борисове, после чего начались сорок километров американских (или русских?) горок. С ямами и лужами. С откосом у реки, с которого мы чудом в эту реку не опрокинулись. На самом краю кузова стоял реликтовый сундук, семейная “спадчына”, сработанная еще в годы восстания Калиновского. В нем была завернутая в постельное белье посуда. Я сидела у кабинки и с интересом наблюдала за прыжками сундука в высоту. С еще большим интересом изучала фарфоровую пыль после разгрузки. Дочку надо кормить. Из того, что привезено, я ничего годного к использованию найти не могу. “Тетя Фэля, у Вас ложки есть?” — “Ложкі? Ёсць, вядома”. — “А где?” Тетя Фэля странно на меня посмотрела и отвечает: “Дзе ж ім быць? У тэй хаце, хадзі паглядзі”. У “тэй хаце” стояли диван и кровать. Я обошла все, осмотрела этажерку, подоконники… Потом поняла. По-белорусски-то “ложкі” — это кровати, а нужные мне “лыжкi” были в первой хате, в шуфлядке стола. Так я узнала цену плохих дорог.
Ближайший телефон находился в почтовом отделении в Черневке, связь была неустойчивая, добраться до почты можно было только летом на лодке или зимой по льду. До войны около Черневки был мост. По нему прошли, точнее, были проведены партизанами наши танки, после чего немцы его подожгли. От него остались насыпь и сваи. Без моста вызвать пожарную или скорую было невозможно, да в распутицу они бы и не доехали вовремя.
Положение с дорогами тоже улучшилось на наших глазах. Лет десять–двенадцать спустя стали с двух сторон прокладывать дорогу Борисов — Березино. Работы велись несколько лет. Когда работать перестали, посередине осталось более 10 км гравийки. Зато появились асфальтированные улицы и частные дворы во всех прилегающих деревнях вдоль дороги. Около хаты тети Фэли вырос дощатый гараж на две машины — для сыновей. При капитальном ремонте дороги асфальт стал сплошным. Теперь его продлили до Осово — перед Побережьем осталось три километра. Время пути из Минска сократилось до двух часов на легковушке. Когда-то на электричке, автобусе и лодке мы тратили 7–8 часов. Сейчас уже есть и стационарный телефон в единственной заселенной старожилами хате. А молодежи нет, и детей нет тоже.
Побережье. ЭкологияВоздух в Побережье чист, как пение соловья на рассвете. Тетя Фэля, выйдя из электрички на станции Минск Восточный, сказала: “Як вы тут жывяцё? Тут жа дыхаць няма чым!” И сказала правду. В первые годы нашей “колонизации” в деревне стояла неправдоподобная тишина, звуков громче петушиного крика не было. Даже при грозе над видимым миром царствовала тишина. Зелень и красота, на что ни поглядишь. Но никаких других экологических достоинств местности я отметить, увы, не могу.
У всех коренных жителей очень плохие зубы: в березинской воде, по-видимому, не хватает кальция. Летом куры по этой же причине “льются”, т.е. несут яйца без скорлупы.
До войны около “застенков” был санаторий, где многие работали. В войну он сгорел. Вдруг во второй половине 1960-х появились геодезисты, сказали, что делают съемку для восстановления санатория. Все обрадовались, но не надолго. Выяснилось, что борисовский свинокомплекс настолько загрязняет воду Березины (ту самую, которую жители пьют), что здоровье здесь, на 40 км ниже по течению, можно только испортить.
В начале 1960-х годов во всем мире был запрещен дуст ДДТ. У нас тоже. Но в кладовых всех хат Побережья мешки с дустом стояли по меньшей мере до начала 1980-х, и на любую биологическую агрессию ответ был один — “падусціць трэба”.
Появился как-то в лесу короед. Решили обработать лес с самолетов. Разгар лета, черника, малина, колосовики. Начальство предупредило, что людей в лесу не должно быть. Тем не менее трое мальчиков оказались там во время обработки и потом долго лечились в Борисове. А мы, идя с автобуса через лес и поле, видели трупики лисят, зайчат, белочек. Вообще на наших глазах снижалось с удручающей очевидностью биологическое разнообразие: исчезли ласточки-береговушки, жаворонки, скворцы, белки, бобры. Намного меньше стало рыбы, особенно после расчистки леса взрывами, когда все, кому не лень, набрали взрывчатки. А потом пошли электроудочки.
На противоположном берегу, там, где старицы, охотничий заказник. Может быть, и правда охота есть благородное занятие благородных мужчин, но та пьяная мразь, которая при нас этим благородным делом занималась, попросту уничтожала все, что шевелилось. В том числе ондатр, забредавших из Березинского заповедника. Их, пойманных в капкан, ополоумевший от самогонки подполковник забивал на глазах детей палкой. С видимым удовольствием. Стреляли “охотники” куда ни попадя, в том числе дробью по нашему берегу, где купались дети, а бабы полоскали белье.
Побережье. Отношения с властямиПобережье стоит на самом краю района, сельсовета, совхоза. К тому же большинство жителей в совхозе не работало. Отсюда специфика отношений с властью. На моей памяти было много запретов. Постоянный — нельзя гнать самогон. А периодически объявлялось, что нельзя держать свиноматок, держать двух коров, плавать на моторных лодках, собирать бруснику и клюкву, ремонтировать хаты, строить новые хаты, поскольку поселение неперспективное. Это в наше время. По рассказам же жителей, бывало много хуже — до войны коллективизация и раскулачивание, в войну — оккупация, после войны — голод, безденежье, займы, “калгасны прыгон”, натуральный налог, налог на каждое дерево в саду… Люди как могли оборонялись от капризов власти. Где удавалось, выкручивались сами, но и власть (низовая) много в чем помогала: власть- то внизу своя, все понимающая, сама страдающая от того же, что и все.
При мне в эпоху гонений на свиноматок к Фэле приехал председатель сельсовета на “калёсах” (он так и не согласился заменить коня мотоциклом — ведь конь еще и пахал, пахал многим, и все как-нибудь расплачивались), выпил сыродоя и предупредил, что завтра из района комиссия, так чтоб ни одной свиньи и ни одного поросенка не нашли. Мы с Фэлей всех обежали, комиссия никаких следов запретных животных в окрестностях не обнаружила.
В прошлом спасали от куда более серьезных напастей. В Мурове жила пожилая женщина, которую в Побережье называли “Манька-партейная” и не очень жаловали. Она, правда, на это особого внимания не обращала, заходила в гости, приветливо со всеми разговаривала. Зашла как-то и к нам. Рассказала про раскулачивание. Она была до войны членом бюро райкома КПБ(б). Ранней весной ее вызвали на бюро, она поехала в Смолевичи на санях, там составили списки предполагаемых кулаков по обоим берегам Березины. Были оговорены и видимые признаки кулаков: наличие лошадей, механизмов, батраков, добротные дома. Записав всех подозреваемых, Мария вечером собралась выполнять свой истинный долг: предупредить всех и подсказать, как спастись. За день снег растаял, сани пришлось оставить и ехать “верхи” в кожухе и без седла. За ночь она обошла всех на правом берегу. Все названные стали ликвидировать признаки благосостояния. Фэля с Болюсем тогда только-только поженились, начали ставить хату. Вместе со свояками к утру раскатали сруб, остались жить (и много лет потом прожили) в старой хате. Раскулачивать их не стали. Рассказывая дальше, Мария расплакалась. Она устала на тощем коне без седла, решила немного поспать дома, а утром предупредить левый берег, по которому комиссия собиралась ехать после правого. Поехали же наоборот. И с левого берега несколько семей сослали в Сибирь. В том числе родителей нашей знакомой, Фэлиной снохи, Нонны. Мария каялась перед нами: “Ці ж я ведала… Так людзей шкада, так шкада…” У самой Марии— партизанской связной — в войну сожгли свекровь и четырех сыновей. Об этом она рассказывала более спокойно. Только мы потом не спали, проводив ее в Мурово.
Дети у нас подрастали. Мы решили купить старую хату и перейти в нее от тети Фэли. Оформили купчую в сельсовете. Привезли хату из Калиновки, стоявшей посреди болот. Стали собирать сруб. И тут, на нашу беду, председатель сельсовета решил поразить красотами Побережья председателя райиспокома. Два председателя на газике с шофером прикатили прямо к нашей недостроенной хате. Это в неперспективной-то деревне, где строительство категорически запрещено! Газик остановился, главный председатель поднял крик. Ян, помогавший нам, отматерил крикуна и спросил, кто он такой. “Я хозяин района”, — сказал главный председатель. Ян удивился, но послал за нами. Нам было предписано немедленно ликвидировать следы свой преступной строительной деятельности, заплатить штраф и ответить за содеянное по месту службы. Честно говоря, я струхнула. На что тетя Фэля сказала: “Ды не тлуміся ты, дзеўка! Перавернуцца яны, перакруцяцца, ды на тую ж… сядуць”. Так все и было. Правда, младший председатель (сельсовета) стал нам после этого на многие годы хорошим другом.
Кроме производства самогона запрещены были кражи в совхозе, в лесу, на реке. Все это прекрасно знали, но приворовывали “тое-сёе” постоянно: сено, зерно, картошку. Постепенно мы стали замечать, что воруют сельхозпродукцию с некоторыми особенностями. Выяснилось, что берут с бывших своих, забранных в совхоз полей — Зубовичи со своего, Медвецкие со своего. Чужого почти никогда не трогали, разве уж по совершенно неотложной надобности. Тетя Фэля даже завела саперную лопатку — легче было воровать картошку со своей земли. Правда, честность исчезала, когда покупали у лесника бревна, а у агронома селитру “за бутэльку”, рубили на дрова лес, ловили рыбу в нерест. Но без этого в Побережье просто нельзя было прожить, так делали всегда, еще до революции.
В 1980 году у дяди Болюся был юбилей— 70 лет. На праздничном обеде собралась вся родня, все желали юбиляру здоровья, бодрости, долгих лет (он и вправду прожил больше 90!). Он слушал молча, даже хмуровато. Вдруг сказал: “Ціхайце ўсе! Зараз мая чарга”. И предложил тост за советскую власть. Причем в такой редакции (мы ее сохранили. — Ред.): “Я давно живу, я под царем жил, под теми немцами жил, под поляками жил, под тыми советами жил, под гэтыми немцами жил, теперь под гэтыми советами живу. Так эта власть самая лучшая, она и сама живет и людям жить дает, все как надо людям делает. Мы ж при царе коня держали, три коровы, овечек, свиней. Работы с ними было без конца, а молока от тех коров было меньше, чем сегодня от одной, и весной их подвязывали, чтоб с голода не падали. Сена они никогда не видали, только разве у коня из-под копыт. Земля своя была, а тлумы от той земли свет: летом в поле спали по два часа в сутки. А сейчас земли нет, а сало ёсть и до сала ёсть. Если гэтыя советы еще лет двадцать продержатся (это в восьмидесятом-то, в Союзе нерушимом запросто говорил не диссидент, а абсолютно вменяемый мужик!), то у всех все будет — и машины, и все-все”. И мне мгновенно привиделось — растет из земли дядя Болюсь — с плугом, с косой, с плоскодонкой и сетью, в ватовке, в гумовых ботах, а над ним проносятся, как выморочные видения, короли, цари, губернаторы, войты, комиссары, вожди, фюреры, председатели, секретари, мешают ему, учат его, по мере сил грабят его, а он все сносит, со всеми норовит поладить, пашет, сеет, убирает, и глубокие, до самого ядра Земли, корни держат его — воистину нерушимого, воистину соль Земли.
Вблизи Побережья не было ни одного действующего костела. Все требы жители справляли сами. На машинах возили только детей крестить, в Красное. Лучше всех службу знала Альжуня, пела на Коляды, на Великдень, на другие, не известные мне праздники. Отсутствие костелов и ксендзов не снижало религиозных чувств побережцев. Эта не видная, не афишируемая набожность влияла на поведение и на все чувства людей.
Пьющих мужчин в селении было три человека. Два старика, родившихся еще в XIX веке, и молодой (в прошлом) механизатор, срубивший себе большую новую просторную хату на родине жены (при полном небрежении неперспективностью села). Отношения между семьями бывали разными. Случались и ссоры, правда, только между женщинами. Внутри семей скандалов мы никогда не наблюдали, в основном мужья и жены разговаривали друг с другом сдержанно, с юморком, дружелюбно, на детей голоса не повышали, если и корили, то незлобиво, даже невестка со свекровью внешне уживались мирно. Вообще, в моей памяти почти все побережцы сохранились как глубоко интеллигентные люди. Хотя некоторые из них вместо подписи ставили крестик. Глубину взаимных чувств ничто не выдавало. Но когда умерла в 60 лет Леня (некрасовская красавица, всю жизнь она была “посмотрит — рублем подарит”, с гордой осанкой, обаятельными манерами, девичьим звонким голосом), то мужа ее, Мишу, который был старше ее, дети дважды из петли вынимали. И долго по очереди приезжали домой, чтобы не оставлять его одного. Они тоже любили свою матулю, но свое горе с отцовским не равняли.
Мои агроразмышлизмыЧем больше мы вживались в Побережье, тем больше прикипали к нему, а через него— к белорусской деревне вообще, к тому настоящему, неподдельному, что составляло ее суть. Тем больше хотели бы сохранить ее навечно, как самую большую ценность, не дать ей исчезнуть, обеспечить ее бесконечное воспроизведение. И тем не менее надо смотреть правде в глаза: ориентироваться на сохранение в сегодняшнем состоянии 5000 литров молока в год хозяйствами, где средний надой превышает 2000 литров, а в кибуцах Израиля нормальные цифры — 8000–10 000 литров. Мы считаем хорошим урожай картофеля 200 ц/га, а в Нидерландах просят не выращивать более 440 ц/га. В экономически развитых странах один аграрный работник приходится на 150 га. И вообще, больше всего сельхозпродукции производят страны, в которых непосредственно в сельском хозяйстве занято 2–5% экономически активного населения. У нас его пока значительно больше, а механовооруженность аграрного сектора растет, культура земледелия растет, урожаи растут, мы все ближе к состоянию, когда проблемой станет избыток, а не нехватка продуктов. То есть возрождение деревни, на которое нацелена политика нашей страны, означает сокращение численности работников аграрного сектора. И следовательно, жилищного фонда, необходимого для их проживания.
Теперь о сельском расселении. Вся территория за пределами городской черты есть сельская местность. Все населенные пункты в ней — это сельские населенные пункты. Они могут быть аграрными, промышленными, научными, транспортными, рекреационными по народно-хозяйственному профилю, но все равно оставаться сельскими. Задача возрождения деревни, наверное, включает и задачу максимально возможного сохранения расселенческой сети в сельской местности: большинство деревень в Беларуси размещены в живописных местах, привлекательных природных условиях. Но их сохранение будет означать их перепрофилирование — для расселения работников высокопроизводительного сельского хозяйства такая густая сеть поселений просто избыточна. В Побережье сегодня стоят блистательные коттеджи новых белорусов, пробиты водозаборные скважины, к реке сооружен парадный спуск. Населенный пункт остался. Правда, с другой душой.