Такова уж, видать, наша мирочувственная природа, что в каждом явлении мы склонны, как у медали, видеть две противоположные стороны. Более того, пытаемся разобраться, какая из них первична: материя или дух, тело или душа, бытие или сознание, “физики” или “лирики”, мысль или чувство, замысел или дело, архитектура или строительство… Зачастую, к сожалению, не понимаем, что диалектика любое дотошное “или” оборачивает в примиряющее “и”. Что во всяком нашем творении есть, должно быть единство. То есть…
Архитектором является тот, кто, с удивительной точностью следуя
достойному удивления методу как в разуме, так и в душе, может спланировать и воплотить в жизнь те вещи, которые с применением движения
грузов, соединений и групп тел можно отличным способом приспо-
собить для нужд человека. А для того чтобы достичь этого, он должен
знать великое множество прекрасных и великих вещей и уметь использовать это знание. Такой человек и будет архитектором.
Леон Батиста Альберти
Первые наши шаги по преобразованию мира были синкретичными, то есть вбирающими все навыки и желания, опыт и представления о лучшем. В этом просторном творческом лоне и произросло зодчество, ставшее своеобразным и столь же просторным вместилищем для всех других художественных артефактов, продуктивной жизнедеятельности в целом. Ибо “зодчество” восходит к старинным народным представлениям о “здати” (созидании, сооружении, величественном строении) и о “зижденье” (созидании). Поэтому зодчий – зиждитель, или создатель, творец, созидатель, основатель, учредитель, строитель в одном лице. При том что “созидать” (созиждить), по Далю, имеет широкую палитру значений: “делать, соделывать, творить или производить, вызывать из небытия в бытие, изобретать, вымышлять, сочинять, составлять мысленно или на деле, воздвигать, строить”. Тогда и всякое “здание” будет пониматься не как некая физическая постройка, а претворение замыслов, средоточие понятий о прочном, полезном, красивом, идеальном – добром в едином произведении. Того, кому это удавалось лучшим образом, то есть истого зодчего-созиждетеля, еще называли “добрым муролем”. Добротным, серьезным, надо понимать, но и буквально добрым – для нужд человека.
На русские земли таковых некогда приглашали из греческих, византийских мастеров, которым были знакомы и эстетические, и технические тайны созижденья, в первую очередь, величественных зданий.
И они в достатке знали-претворяли великое множество прекрасных и великих вещей. Но прежде всего, чтобы эти самые величественные здания стояли и не один век. Судя по всему, многоопытным греком был и Петр Милонег, который в конце ХII столетия прославился в Киеве, созиждив каменную стену на берегу Днепра под монастырем. Да столь удивительную, прекрасно-прочную, что современники говорили о ней как о великом чуде. Если и не читал киевский “чудотворец” трудов Витрувия, то фактически претворял его зодческое кредо: Польза – Прочность – Красота.
Фактически об этой же триаде говорит и Альберти, определяя качества достойного зодчего. И как знать, не списаны ли они с его современника и земляка Аристотеля Фьораванти, потомственного зодчего, получившего профессиональное образование у своих многоопытных коллег-родственников – деда, отца, дяди. В результате он обладал завидными познаниями в военно-инженерном искусстве, литейном деле, фортификации, прикладной механике и гидравлике. Это помимо обширных энциклопедических знаний в самых разных науках и искусствах. Да и прославился он поначалу на сугубо инженерном поприще – при помощи изобретенных им механизмов передвигал и выпрямлял покосившиеся колокольни. Одна из башен, правда, в скорости рухнула (были и жертвы) по причине, как потом оказалось, слабого, пропитанного водой грунта. Однако неудача не повлияла на популярность мастера, и он продолжил выполнять аналогичные ответственные заказы. Наконец, выбор пал на него, когда в Московии решили возвести невиданный доселе собор и искали для того на чужбине воистину “доброго муроля”. Потому как начатый местными мастерами, Кривцовым и Мышкиным, собор обрушился.
Словом, шестидесятилетний маэстро отправился не на пенсию, а в дальнюю чужую и холодную страну. И не приличное жалование – аж десять рублей в месяц – сорвало с родного места, но творческие амбиции истого зодчего. Отказавшись от сравнительно комфортного путешествия морем, он выбрал санный путь через Польшу, Минск, Смоленск, Вязьму. Не посмотреть ли, не проникнуться ли нашими зодческими традициями, да и вообще русским духом-душой? Возможно, и предчувствовал, что московское духовенство и бояре ревниво отнесутся к строительству главной православной святыни, Успенского собора, иноземцем-иноверцем. Якобы под их давлением Фьораванти был послан во Владимир для ознакомления с традиционным соборным зодчеством. Однако путь он удлинил сам, посетив еще и Боголюбово, Суздаль, Ростов, Ярославль, Вологду, Великий Устюг... “Доброго муроля” не надо убеждать, что помимо разума его произведение должно иметь и душу. Поэтому никто не упрекнет Успенский собор в бездушии. Как и Колокольню Ивана Великого, возведенную по соседству итальянцем Боном Фрязиным, также, по существу, великим Зодчим. И не везли они с собой ни технологов, ни экспертизу.
Сегодня к нам всяческие муроли приезжают, понятно, не в санях, но под крылом самолета никак не разглядеть наши традиции-самобытность. Впрочем, знают, что сегодня в ходу не столько красота-душа, сколько разум-конструкция, причем обязательно впечатляющая, желательно небоскребущая. А если еще пытаются умилить подобострастными ассоциациями, вроде гигантской не то взлетающей, не то увязшей в чем-то птицы…
Вот они и тянутся, не мудрствуя лукаво, поскорее ввысь за ненадобностью души. Нет ей места в “голой” конструкции. Ни душе, ни сердцу.
Не поэтому ли время боится не только пирамид, но произведений, скажем, античного зодчества? Много полезных вещей знали его муроли, считали-изобретали превосходно, но в утонениях, изгибах, иррациональных пропорциях показывали, что красота неисчислима. Так что их разум-расчет и душа-чувство, как атланты и кариатиды, не перестают нас удивлять и стойкостью, и грацией.
И не поэтому ли Эйфелева башня также уже не боится времени? Точнее, что ее снесут. А ведь поначалу требовала же этого художественная богема Парижа, возмущенная наглой конструкцией. Наверное, в конце концов, ее бы и снесли, если бы не стали появляться в массовом порядке примитивные параллелепипеды-коробки, единственным достоинством которых признавалась прочность-надежность конструкции-акселерата. На их фоне все более стала очевидна красота-душа, что преисполняет Эйфелево творение. И бюст инженера, а по сути, добрейшего из муролей новой истории-зодчества, стоит под башней, как будто он сам гарантирует ее долговечность (фото 1). Ибо воззиждена она с достаточным запасом прочности и, видимо, непревзойденным запасом красоты, в которой есть величайшая польза.
Это прекрасно понимали не только зазывалы Фьораванти, но и те, кто предлагал живописцу Рафаэлю заняться небывалым куполом в Ватикане, а позже остановил выбор на Микеланджело, также инженерных академий не проходившего, но умевшего использовать знания о великом множестве полезных вещей.
Вот только, когда запаса устоявшейся “классической” красоты уже не хватает, обязательно объявится муроль-оригинал типа француза Леру, предложившего дом-шар за два столетия до Фуллера, и нашего Леонидова, чистая геометрия форм которого запечатлена во всех уважающих себя зодческих анналах.
И, наоборот, в самый разгар инженеромании, когда все более демонстративно правит бесстрастный финансово-математический расчет, вызывающе появляются муроли-диссиденты, доказывающие, что запас красоты отнюдь не в громадье сложных конструкций. В Вене их уже тоже хватает, но гости-туристы спешат познакомиться с убогими по инженерным меркам домами Хундертвассера
(фото 2). Какой конструктор-технолог согласится с его не похожими одна на другую, изогнуто-вогнутыми, словно качающимися, ступенями? Только и смотри под ноги. Смотри – и любуйся, сопереживай неповторимой душе каждой из них.
А как, ГАПом или ГИПом, именовать великого испанского муроля ГАУДИ? Его произведения кажутся бесконструкционными, иные вообще неясно, на чем и как держатся (фото 3). Велик, неисчерпаем у них запас красоты. Как и у готических соборов, добросовестно воззижденных поколениями безвестных муролей-каменщиков. Умели они не рассчитывать, а прочувствовать в инертной прочности камня рвущуюся ввысь легкость. И кто из современных проектировщиков первый бросит в них камень упрека? У них как разум, так и душа не имели права на ошибку.
А принципиальной экспертизой стало само Время.
А у японцев – Естество. В ответ на индустриальную кичливость они всегда справятся-удивят оригинальной конструкцией, причем, и на своей периодически трясущейся земле. Однако гордиться все же будут другим – своим неизбывным, вечным запасом естественной красоты, что искони сама приспособилась для нужд человека.
Нет спору, сапоги должен точить сапожник и никто другой – такова логика разделения труда. Однако зодчество сродни живому организму, где и малая железка жизненно важна-необходима, как у Эйфеля каждая из миллиона заклепок, как у Андо пульсирующие тени на стене, которая скромно встала именно здесь и только, видится, для того, чтобы они замерцали. И душе и сердцу. И даже западному, утрамбованно-рациональному разуму (фото 4).
Не потому ли так модно ныне чуть ли не сплошное стекло, что дуэту архитектора – конструктора нечего интересного сказать-выказать и свою немощность они прячут под зеркальную паранджу?
А как часто здание и трещинки не имеет, но уже не жилец. Устаревает, как мы говорим, морально. А мораль здесь такова. Проектировщики, признаем, бывают всякие. Однако нет, не может быть ленивых и безразличных зодчих.
Их или вообще нет, одна лишь имитация, когда в товарищах согласия нет, и ответственность за неудачу-ошибку легко перекладывается на многочисленных смежников, заказчиков, экспертизу, бедноту.
Или они – “добрые муроли”, и этим все сказано. Такое, правда, не пишут в дипломе или трудовой книжке. Ибо это дар-призвание – удивительным образом направить-приспособить свой талант для нужд человека. Конечно, не без знаний-умений, позволяющих планировать как в разуме, так и в душе. А они просто так не даются. И не без полной самоотдачи и готовности в любом возрасте ринуться в самую экзотическую “страну”. Поэтому и не без справедливого, достойного, с удивительной точностью (не только материальной) вознаграждения, а не жалования: кто чего отжалеет. Тогда не возникнет вопрос: кто более истории-
зодчеству ценен – разум или душа? Тогда не будем и беспокоиться за запас прочности нашего национального зодчества.
P.S. Истый зодчий-муроль может и не думать об ордене, но всегда согласен на “медаль”, одинаково уважая обе ее стороны.