Китайский альбом. Эпизод 1
Китайский альбом. Эпизод 2
Китайский альбом. Эпизод 3
Дракона в Китае можно повстречать всегда и повсюду. И не только как маскарадную куклу, маску, открытку, но и наяву. Ну, пусть не всего целиком, но все же…
Речь опять-таки о величайшей Стене, именуемой в народе «хребтом дракона», возлежащего через все огромную страну. Дракона необычного, рукотворного. И сразу скажу необычно впечатлительного и поэтичного.
СТЕНА-ДРАКОН: ПОЭТ ПРИРОЖДЕННЫЙ
…Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.
М. Лермонтов. «Демон».
Дракон, как считается, рукотворный, но отнюдь не мертвый. Но живет своей потаенной жизнью, неравнодушной ко всему происходящему вокруг. Поэтому Ему по-своему жаль египетских Пирамид, своих соперниц за звание величайших творений рук человеческих. Сидят они иступлено вечным сиднем на своем плоском плато, что зимой и летом одного цвета, и не знают в надменности своей, не догадываются даже о бесконечном разнообразии жизни. С ними не поговоришь, не помечтаешь, ибо не от мира сего они. От мира мертвых…
А Он…
Он всецело упивается этим животворным вселенским движением, созерцая и принадлежа ему одновременно. Поэтому Он от рождения поэт, вдохновляемый своей гармонией с живым естеством. Отсюда Его фантасмагоричная многоликость и живучесть во всех обстоятельствах и перипетиях.
Зимой Он наряжается в заснеженную седину, которая ему очень даже идет. Вольготно дышит бодрящим воздухом, который располагает к успокоительной дреме.
Весной молодится, сняв зимние покровы, предчувствует, а затем наслаждается всеобщим пробуждением и цветением. Купается в ласковых разливах цветений и радуется издалека деловитости землеробов.
Летом отогревается на солнце, поворачиваясь с боку на бок. А легкий ветерок, освеженный в природном горном кондиционере спасает его старинные телеса от припёков.
Осень радует своей плодовитостью, одаривает багрянцем да золотом, что еще раз тешит его напоминает о Его благородных кровях и императорском происхождении.
И нет для Него плохой погоды – снег, ветер, дождь, жара – благодать, преисполненная изобилием цветных оттенков и запахов.
Дождь моросит
На хмурой заре.
Вяло забрезжил
День на дворе.
Вижу лишайник
На старой стене:
Хочет вползти
На платье ко мне.
Ван Вэй, китайский живописец и поэт VIII в.
Отсюда когда лишайник, всякая иная зелень взбираются на Него, Он не противится, безмятежно отдаваясь естеству жизни. Принимает их не как замшелость и признак увядания, но новой порослью. А еще маскировкой, дабы невзначай не ввязали опять в кровавое ристалище. Тогда остается робко осматриваться, не идут ли за Ним как за повинным рекрутом.
Нет, не баталии, но многоликую и непредсказуемую жизнь возжелает воспевать необычный пиит. Потому, несмотря на свое внешнее величие, Он не выглядит восстающим над всеми богатырем-суперменом, не имеет свирепого воинственного вида. Скорее он скромен, а порой и кроток. То тянется Он нескончаемым караваном, то стелется подобно обыкновенному змею, вьется по-пластунски, сползая в лощины и ущелья. Ведь, не будем забывать, Он – путник. И в своем странствии по просторам и временам Он и преисполняется поэтическим вдохновением Востока. А он, как хорошо известно, дело тонкое. Тонкое, как Стена-Дракон в сравнении со своей длиной. Курчавый волосок, да и только, размахнувшийся неуемным скитальцем в неоглядном просторе.
Примечание. Так же тонко, поэтично обращаются китайцы к своей святыне. Мы пишем банально, прозаично – Великая китайская стена, Great Wall. Они же – поэтикой многосмысловых иероглифов.
Первый из них 長 (cháng, чан) означает «длинный», «продолжительный» или «глубокий». Притом что древнее его начертание изображало человека с длинными распущенными волосами и с тростью-посохом в руках. Прямо-таки ходок-странник на длинные дистанции.
Второй иероглиф 城 (chéng; чэн) состоит из двух частей, где 土 (tǔ; ту) - некое возвышение, принадлежащее земле и состоящее из нее. И - 成 (chéng; чэн) - «завершать», «достигать», «добиваться успеха».
Самое поверхностное прочтение цельного ансамбля иероглифов сегодня сводится к указанию на земляное сооружение, город, городскую стену. Однако не надо быть проникновенным китайским поэтом, дабы понять тонкий намек на странничество и его успех, который заключается в одухотворяющем странничестве как таковом. А это и есть поэзия мысли, слов, образов.
…Итак, Он поэт прирожденный и врожденный. И как не быть им искони, коль Его ласково привечает по утрам лучезарное небесное светило. И Он радостно, по-детски, наивно прищурившись, всякий раз привечает его.
И ему же в дневном зените выставляет напоказ все свои многочисленные и неповторимые ракурсы и детали, играющие светотенью.
И с ним же, наконец, прощается, по-старчески философствуя в задушевном зареве.
В благодарность Он странствует за солнцем, с востока на запад на многие дни человеческого пути. Словно отодвигает разлуку, приближая очередную встречу. Кажется, хвати сил, Он протянулся во всю ширь земную, дабы вовсе не расставаться со светилом…
Впрочем, какая жизнь не живет разлуками, предтечами всяческих встреч?... Как постичь Свет, не зная Тьмы, сокровищницы всех тайн и наитий?...
Отсюда как истый поэт Он обожает и блаженствует ночью, в тихих закромах которой даже кроха-сверчок сигналит, что жизнь в подлунном мире продолжается.
Сияньем луны
все ночью озарено.
Сверчок на стене
ткать теплое платье зовет.
Цюй Юань китайский поэт III в. до н. э.
И также тихой ночью, не стесняясь чужих глаз и кривотолков, можно совершить невозможное.
…К мерцающим звездам
Могу прикоснуться рукою
Боюсь разговаривать громко:
Земными словами
Я жителей неба
Не смею тревожить покой
Ли Бо китайский поэт VIII в.
Именно ночью особенно отчетливо чувствуется единение земли и неба и Его необычная миссия быть их посредниками. Служить подобием застежки-«молнии», когда легким движением невидимой руки - просветами зорь обнаруживается уникальность Света и Тьмы в их первозданном гармоничном Единстве.
Отсюда Его склонность к задумчивой мечтательности в легкой ауре жизненных происхождений, наедине с небесами и самим собой. Душевное отдохновение, когда и Земля надежно поддерживает, и до Неба не надо натужно тянуться.
Лишь здесь – небеса,
И земля только здесь,
А не среди
людей.
Ли Бо
Меж тем, никуда не денешься - местами-временами докучают-таки, человеческие пришельцы. А в последнее время все более многочисленные. Впрочем, Он относится к этому с пониманием, философически: не со злом же, слава Небесам, пришли ныне. Отчасти даже приятно, льстит древнекаменному тщеславию их восторженный интерес.
Стена хоть стара,
Но часто и нынешний люд
Приходит сюда
И, взобравшись, гуляет по ней.
Ван Вэй
Это они массируют многовековое тело, не давая ему закоростенеть и захиреть.
Это они залечивают застарелые раны и хронические болезни.
Это они сделали его ночную жизнь не однообразной. И не беспросветно темной.
Так Он понемногу причащается к жизнелюбию и оптимизму. И это отнюдь не просто, ибо довелось ему столько печалей пережить, столько повидать, претерпеть зла. Однако он не стал ни циником, ни философом-моралистом, ни тем более угрюмым воякой. Но остался поэтом. Причем, не трибуном и мятежником, но тонким лириком, окончательно уставшим от подозрительности и напряженности бедственных ожиданий и предчувствий, от неописуемой жестокости и злобы.
Противно слыть вовек стеной стенания. Зло вовсю наскучило Его искони поэтической натуре. Поэтому Он, добровольный изгой, еще так осмотрителен, осторожен в общении с людьми столь падкими на коварности и побоища. Нехотя открывает Он свои самые потаенные закрома, не спешит откровенничать чувствами и чаяниями. Потому как привык за последние несколько столетий к одиночеству. К отшельничеству с неизъяснимой печалью и тоской над вечным покоем заповедных горонебес…
Но… Быть или не быть?
Но… Будь, что будет…
Р.S. Многие китаеведы не признают сугубо рациональные, прагматичные мотивы появления на огромных просторах Стены-Дракона. И с ними невозможно не согласиться, потому как выказывается в нем нечто многозначительное, потаенное, преисполненное символическим мистицизмом. Вот и я не могу отказаться от сравнения Его с лермонтовским одиноко печальным Демоном, что отвержено блуждал «в пустыне мира без приюта», и «лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой». Он вожделенно погружался в них, источая невыразимую печаль-тоску.
Знакомые и неповторимо трепетные переживания. Их и чураешься, и алчешь одновременно. Такова жизнь, что дает сбыться тому, что будет.
Так что…
Продолжение будет.
Р.S.S. А может, прекрасная Тамара, которая может развеять тоску-тугу не только Демону-Дракону, уже следует Ему навстречу.
Тогда продолжение уж точно следует.