(К 105-летию рождения и 20-летию “смерти” Сальвадора Дали)
Не по дому следует почитать хозяина, а дом по хозяину.
Цицерон
В бурных социальных протуберанцах прошлого столетия трудно найти фигуру, столь противоречивую и последовательную, эпатажную и серьезную одновременно, как Сальвадор Дали, художник и гражданин мира. Сам себя он называл “просто гением”, хотя многие видели в нем сумасшедшего.
“Разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший”*.
И он не родился, а, можно сказать, ворвался в мир, уже подростком познав большой успех своей первой выставки и заявив претензии на выдающееся место под солнцем славы.
“Миру придется немного потесниться, и еще вопрос, вместит ли он гения!”
Однако и мир теснил его суетой, меркантилизмом, почти невменяемыми прагматичностью и расчетливостью. Здесь и возник его принципиальный конфликт с противным ему “здравым смыслом” индустриального общества, плодившего безликие толпы, потакавшего массовой культуре. Под фанфары рванувшего в будущее модернизма с его рационалистической одержимостью Дали исповедует вызывающие художественные принципы и ставит несуразные, как могло показаться, задачи.
“Что касается живописи, цель у меня одна: как можно точнее запечатлеть конкретные образы Иррационального”.
Понимая, что живопись, по определению, полна несбываемых грез, Дали последовательно и демонстративно зодчествует и здесь выражает образы конкретно иррационально, в пику “современной архитектуре” с ее “домом – машиной для жилья” (Ле Корбюзье).
“Механизм изначально был моим личным врагом”.
Дом должен быть уникальным, своим, раскрывающим сущность его хозяина, а не запрограммированным, выстроенным формально и содержательно по “объективно закономерному” алгоритму. Ему подобает, как самой жизни, преисполняться чарующим, удивляющим, а то и шокирующим случаем.
“Я анатомирую случай”.
Дали вдохновляла импровизация, буйство воображения и фантазии, инсценировка с непредсказуемой фабулой и фантасмагорией тем и сюжетов.
Это явно видно уже в Пуболе, где Дали купил старинный заброшенный замок, впоследствии ставший театром. Такая романтичная и символичная родословная сооружения изначально привлекла художника. Импонировала также его отгороженность от мира высокой стеной и решеткой…
Через два года на этом своеобразном острове был создан, точнее, взращен оазис творческого свободомыслия. Теперь музей-театр – внушительный комплекс с многочисленными переходами и внутренними двориками, галереями, которые сходятся под лучезарным куполом. Сам же музей представляет собой лабиринт темных разных по размеру комнат, по которым можно кружить до бесконечности, словно погружаясь в зазеркалье полотен Дали. Здесь необычно и сюрреалистично все: домашняя утварь, мебель, зеркала, ванные комнаты, отделанные золотом, даже водопроводные краны. Хотя впечатление, что тут царит хаос, обманчиво. Все нашло свое место, и во всем чувствуется безудержная, бунтарская фантазия властного хозяина, умеющего обуздать любую случайность. Все разворачивается по тщательно продуманному сценарию, ибо деталям Мастер всегда придавал особое значение. Низенький стеклянный стол на индюшачьих лапах в большой гостиной стоит точно над окном, прорубленным в полу, и сквозь него просматриваются бывшие конюшни, ныне вместившие художественную галерею. Некий эдем с непугаными слонами и жирафами, изваянными Дали в натуральную величину. У оригинального бассейна – вереница бюстов Вагнера, мифологическую музыку которого он предпочитал (фото 1–2).
Сюрреалистичный замок стал сакраментальным подарком для обожаемой им Галы и вскоре вполне заслуженно был окрещен Дворцом любви. Гала и стала фактически единственной Хозяйкой фантасмагорического архитектурного бала, Музой театра, в который ее “Воланд” и Мастер мировой культуры небезуспешно пытался превратить всю свою эксцентричную жизнь.
Ведь было и предчувствие гражданской войны, и была реальная война с родными, не одобрявшими многие его выходки и поступки, с недоброжелателями и завистниками, личностными драмами, комплексами, амбициями и сомнениями. От этого тягостного спектакля хотелось убежать, в нем требовались спасительные творческие антракты, покой и уют. И он, мятежный, вместе с вдохновительницей находит успокоение в укромной бухте Порт-Льигат (PORT LLIGAT). Как знать, не эти ли сдвоенные LL и анаграмма этого названия подсознательно привлекли и навсегда связали два исторических слова DALI и GALA?..
На самом же деле это был вожделенный пустырь, как нетронутое зодческое полотно, где разве что раскиданные рыбацкие сети свидетельствовали о его относительной обитаемости. Да еще дощатая хижинка, где эти снасти зимовали. По приезде из Парижа весной 1930 года одержимые домоустройством супруги сразу вселились в эту неказистую лачугу.
“Через две недели я возвращаюсь в Порт-Льигат, где я построил крошечный домик из никеля, стекла и клеенки и в котором собираюсь долго и упорно работать”.
Хижина долгие годы перестраивалась по собственному проекту художника. Точнее, она росла, распускаясь все новыми непредсказуемыми побегами-пристройками.
“Наш дом рос как некая биологическая структура, размножаясь клеточным почкованием. Каждая новая ячейка – это новое помещение, соответствующее очередному подъему нашего жизненного пути”.
Со временем это своеобразное зодческое произрастание, живой организм, состоящий из многочисленных комнат на разных уровнях, соединенных между собой узкими лестницами и коридорами, уподобилось столь любимому Дали замысловатому лабиринту. В отличие от роскошного Пуболя здесь все просто, спокойно, но добротно и основательно.
Внешне Дом аскетичен, естественен – скромный, почти без проемов белый фасад, как побеленный древесный ствол, в окружении благоухающего сада. Замечательна крыша из красной черепицы, уступами сходящая к морю, и ослепительной белизны ступени лестницы, повторяющие контур крыши. Своей пространственной структурой и оформлением дом постепенно не только сам рос, но и врастал в окружающий пейзаж.
Внутри – то же состояние. Стены, беленные известью, терракотовые плиточные полы. Из мебели выделяются деревянные стулья, старый сундук в прихожей. Прямоугольный дубовый стол с двумя железными светильниками в столовой. Две белые гостиные вообще почти без мебели. Несколько ступенек вверх, пара поворотов – и предстает уникальная яйцеподобная комната, окрещенная “Яйцо Галы”. Единственное ее достояние – огромный круглый белый камин с зеркалом на фронтоне, которое дает искаженное изображение овального пространства. И как бы выворачивает его наизнанку. Впрочем, не только его, но и мировое пространство. Это впечатление усиливают заморские интерьерные креатуры Галы: подушки сидений из индийского шелка и русский самовар как визитная карточка уроженки России.
Далее – библиотека Дали, авторские картинная галерея и коллекция удивительно уместных, хотя и разноплановых безделушек. На вершине как архитектурный и психологический апофеоз – спальня. Выдвинутая антресолью в сторону моря, она походит на капитанскую рубку корабля, смотрящую в водные просторы. Видимо, поэтому она явно выделяется изяществом – две огромные, “плывущие” рядом кровати под голубым шелковым небом-балдахином, с солнечно-золотой отделкой и рассветно-закатной розовой вышивкой.
Из коридора налево можно пройти в летнюю столовую – небольшой зал, строгостью отделки напоминающий монастырское помещение. Хотя и здесь не обходится без контрастов импровизации: обеденный стол в форме подковы с керамическим покрытием, подсвечником и бараньими рогами, а на стене голова носорога, украшенная перьями и цветами…
Дом прекрасно гармонирует, сросся с природной средой, несмотря на необычность форм. Он кажется естественным порождением самой земли. В любом другом месте побережья он выглядел бы, пожалуй, нелепо и неуместно. Фактически языческая тема, квазиантичная приверженность Месту, что в ту пору воспринималось анахронизмом.
“Я – последний отголосок античности – стою на самой грани”.
И одновременно исполняется тема другая.
На протяжении последующих сорока лет Дом вырос в затейливый лабиринт комнат, лестниц и коридоров, сродни готическому храму, преисполненному мистики. Средневековое зодчество явно интересовало Дали своей неуемной подвижностью, динамизмом, непредсказуемостью, как и возвышенностью, символичностью, а также “морфологической эстетикой твердого и мягкого”, которая побудила живописца обратиться к опыту своего выдающегося земляка.
“У Гауди эта эстетика обрела архитектурную форму средиземноморской готики”.
Содержательность этого замысловатого лабиринта обогащает огромное количество всяких предметов, придающих дому волшебство переходов и яркую индивидуальность.
Завершение лабиринта – по пробитому в скальной породе оштукатуренному коридору, ведущему наверх. Он петляет и поднимается зигзагами, по всей его длине расставлены сетчатые клетки со сверчками. Только так можно взойти во внутренний дворик, словно передаточный шлюз перед открытым морем. Укрытый от ветра и сохранявший тепло и после захода солнца, он становится любимым местом времяпрепровождения и общения с гостями.
Отсюда, следуя дальше по лабиринту коридора, можно выйти к оливковой роще, где находится голубятня, построенная по проекту Дали и декорированная рогатинами. Рядом постройка круглой формы, предназначенная для разного рода представлений. При помощи специального механизма можно надувать воздушные шары на потолке. Во внешней стене – замурованные глиняные горшки с отверстиями, резонирующие шум ветра и моря. Почти восточная тема единения Воды-Воздуха, Фэн-Шуй.
Следуя своему принципу добавления новых деталей, а не отсечения лишних, художник приживил самые экстравагантные, казалось бы, несовместимые образы. Так, у небольшого храма возле бассейна расположены две фигуры: загадочного вида средневековый алхимик с философским камнем в руке, а у его ног – рекламное изображение эмблемы современной фирмы. Именно в этой части дворика чувствуется сильное влияние американского поп-арта на творчество Дали. Здесь же можно видеть один из вариантов дивана в форме женских губ (фото 3–8).
Дом Мастера не только трансформировался, разрастался, подобно клеточной структуре, но и изменялся соответственно биологическому и духовному ритму его обитателей, оберегая их жизненную энергию и талант. Здесь Дали жил и черпал вдохновение. Ведь он как зодчий не повторялся, просто гениально интерпретировал одну и ту же тему – Жизни, постоянной в своей изменчивости.
“Все у меня переменчиво и все неизменно”.
Неизменным осталось разве что яйцо как символ самобытного творческого насеста, начала чего-то непредсказуемого и зачатка нескончаемой жизни.
“Я до неприличия люблю жизнь”.
Поэтому он и жил, взращивая свой Дом, сразу многими жизнями, умами.
“Особенность моей гениальности состоит в том, что она проистекает от ума. Именно от ума”.
Ума тонкого, наблюдательного, позволяющего увидеть весь трагизм настоящей эпохи. Время выбрало его.
Он – Сократ новейшего времени, без смущения пьющий убийственную цикуту отторжения, ибо его нестерпимо мучила боль непонимания – и не столько его творчества, сколько существа и последствий насилия над Человеком.
“Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль…”
Он – средневековый мистик.
“Я – высшее воплощение сюрреализма – следую традиции испанских мистиков”.
И алхимик, нашедший-таки “камень мудрости”. Поскольку за всеми его сюрреальностями стоят глубокие размышления о мироздании, в том числе о природе стрекотания сверчков.
Поэтому-то ему оказалось мало быть живописцем, как это считали и возрожденцы, понимающие, что преобразование мира реально подвластно, предназначено зодчеству. И таким образом, прервав средневековую традицию авторской анонимности, они стали титанами, Творцами.
“Думаю, что сейчас у нас средневековье, но когда-нибудь настанет Возрождение”.
Отсюда его Дом – своеобразная ренессансная вилла достойного гражданина – единственное место, где он, нововозрожденческий Титан, оставил яркий отпечаток своей жизни и творческого взлета.
…Большое действительно видится на расстоянии, “просто гениальное” – вообще далеко не каждому, но реально умному, чувственному и дальновидному. Дабы понять существо и предназначение бросившему донкихотский вызов тотальным догматике и консерватизму, лицемерию и безразличию.
“Меня зовут Сальвадором – Спасителем – в знак того, что во времена угрожающей техники и процветания посредственности, которые нам выпала честь претерпевать, я призван спасти искусство от пустоты”.
Так что наиболее опасным в итоге виделось ему механосборочность мира и Человека.
“Искусством я выправляю себя и заражаю нормальных людей”.
Когда функция предопределяла форму, он и форму сделал функциональной, но в том смысле, что она стала служить созданию яркого, сильного, а то и шокирующего впечатления. Однако при всей экстравагантности всяческих деталей его Дома не снобы – приветливы, сомасштабны, рады человеку.
Они стали предтечей постмодернистского духа, охочего до всяческих исторических реминисценций и эклектики. Хотя никто так, пожалуй, и не превзошел Дали в фантасмагоричности домостроя. Ведь постмодернизм – также исторический реализм, отчего ему не подняться до истого сюрреализма.
Дали с артистичной легкостью обращается к архаике, античности, средневековью, Возрождению – за вечными темами. Так он становится культурным явлением, эпохой внутри эпохи.
“Я не сюрреалист, я – сюрреализм”.
А его Дом – самым ярким, если не единственным образцом сюрреалистичной архитектуры.
Впрочем, “просто гению” тесны и эти эпохальные рамки.
“Бежать впереди Истории гораздо интереснее, чем описывать ее”.
Фактически своим Домом он пред-
рекал и проблемы глобализации с ее покушением на экологию души и тела, на личностную и национальную культуру. И прекрасно понимал, что человек на Земле конечен, таким же конечным, то есть определенным, конкретным, самостным, подобает быть и его Дому.
“Ну выйдет человечество в космос – и что? На что ему космос, когда не дано вечности?”
Ну что человеку всяческие технические изыски и механизмы, только притупляющие чувство естества Жизни, которую необходимо пройти как уникальный лабиринт, рациональная иррациональность которого состоит в перманентном выборе дальнейшего пути следования? Его важно самому сложить и прочитать как захватывающий текст, как дневник гения, уникальность, увлекательность которого невозможно сымитировать безжизненными и, следовательно, безвечными приспособлениями.
Посреди зимы 1989 года Мастера не стало. Некоторые считают, что погиб, сгорел в пожаре своего Дома, не желая покинуть его. Пусть это только легенда, но она знаменательна, символична, ибо акцентирует домоустроительное существо художника. Свидетельствует, что Дали остался жить своим Домом.
“Смерть завораживает меня вечностью”.
Литература
1. Вирмо, А., Вирмо, О. Мэтры мирового сюрреализма. – СПб., 1996. – 215 с.
2. Дали, С. Дневник гения / Пер. с фр. Л. Цывьяна. – СПб.: Азбука-классика, 2007. – 288 с.
3. Агер, М., Питхот, А. Жизнь при свете вечности. – М.: Эскудо де Оро, 1997. – 64 с.
4. Balakian, A. Surrealism: the Road of the Absolute. – N.Y., 1959.
*Здесь и далее курсивом в кавычках – высказывания Сальвадора Дали.